Борис Фальков - Тарантелла

Так она попыталась преобразить смысл того, что ещё недавно называла болезнью, а хозяин уточнял: морской. Так нашла в болезни хорошие стороны, вернее, постаралась уравновесить одну её дурную сторону — другой. А что, кто скажет, что это не средство?

Об успешности его применения свидетельствует по меньшей мере то, что она снова обращается к себе на «ты», как позавчера, и это хороший признак. Может быть, это шаг к выздоровлению. К возврату того, что вчера в противоположном направлении — шаг за шагом утрачивалось, вытесненное либо усталостью, либо тем, что уже названо болезнью. К возвращению выработанной власти над собой. Полновесной, авторской власти.

Если, разумеется, обращение к себе на «ты» — твоё собственное обращение, голубка. Ну да, если ты не высказываешь его громко вслух, и никто, кроме тебя, не слышит его — то конечно: оно твоё, своё. И ты сама своя, свой автор… успокойся. Есть ещё одна причина, чтобы не очень беспокоиться, проникли ли ночью к твоей интимной, свободной от общепринятых мерок жизни соглядатаи, или нет. Всё-таки уже наступило утро, хотя уже и не раннее: ты ведь заснула по-настоящему только на рассвете. И, значит, наступило время само по себе далёкое от интимностей. Утром нужно продолжить размеренную работу с другими. Соглядатаи они или не совсем, не тебе выбирать: уж какие даны. Всё равно продолжить, сбылись те или другие ночные опасения и упования — или нет.

А ночью, безразлично — спишь ты или мучаешься бессонницей, ты дана только самой себе. Для этого и предоставлена тебе отдельная конура. Нет соседей, нет свидетелей, некому применить к тебе общепринятые мерки. Ночные тягостные бдения — и они в известном смысле сон: так же никто не придёт, чтобы разделить их с тобой. Ну, мог ли кто-нибудь этой ночью приглядывать за тобой так, чтобы ты этого не заметила? И в подробностях узнать, как ты ходила в душ, с полотенцем, зубной щёткой и, смешно сказать, газовым баллончиком? Ходила! Промчалась туда рысью, местами и вскачь.

Нагнал таки твой padrone на тебя страху: одна, мол, одна… Для справедливости заметить, он не соврал. Но что тут уж особо страшного? В коридоре, длинном с низкими потолками склепе, очередная наглухо запечатанная коробка, действительно никого. Ну, и что? Протёртая в дырах дорожка. Десяток дверей в том же строю, в каком на наружных стенах домов расположены жалюзи: в шеренге пушечных люков. За ними тихо, ни звука. Ну, так и что же? На простенках между ними тусклые бра. Последняя, в конце коридора, дверь распахнута. Это что же — там душевая?

Верно. Справа — унитаз, прямо — кабинка за полиэтиленовой занавеской. На полочке не шампунь — хм… eine Kernseife, как это по-итальянски? Ладно, название несущественно. Существенно то, что уже пользованое. Но придётся мыться этим, раз уж не прихватила своего, другого нет. Ага, мы ещё и неряхи? Нет, в целом довольно чисто, надо признать. Значит — скряги. Конечно, задвижка на двери сломана, поскупились на ремонт. Начто нам, мол. С тем же рустикальным выражением морды. Что ж, капелька риска должна подействовать бодряще на обмякшее под влиянием усталости, чего ж ещё, тела. Но всё же ты слишком быстро вымыла его, а волосы — нет, хотя и почистила зубы. Ты знала, это потому, что торопишься. Но объяснила это себе тем, что голову не следует мыть слишком часто. Мыть часто — вредно для волос. Может, кому-нибудь это и безразлично, у кого и без того с волосами плохо. Но тебе, хозяйке таких здоровых, с редким ромашковым оттенком, нет.

Вода плохо смывает мыло, да и течёт — еле-еле. Или тебе это кажется, потому что ты здорово спешишь. А вдруг хозяину придёт в голову подняться наверх. Чтобы, скажем, проверить, всё ли в его душе, ставь ударение куда хочешь, в порядке после тебя. От этой мысли ты вздрагиваешь, и обмылок выскальзывает из твоих пальцев. Ты долго пытаешься его поднять, он не даётся. Ты старательно ловишь его, став теперь на четвереньки, задом ко входу в душевую. От возмущения его непослушанием ты даже похрапываешь. Твой круп елозит по полиэтиленовой занавеске, она липнет к ягодицам… Если кто-нибудь сейчас откроет дверь, то ещё с порога увидит сквозь полупрозрачную занавеску всё твоё теперешнее достояние, и оценит его, и кое-что прикинет.

Да, а если… если он действительно тут, под дверью в коридоре, а то и вошёл уже в душевую? И уже подкрадывается к занавеске, готов отдёрнуть её, чтобы без слов, без ритуальных проволочек просто напасть на тебя, обхватить своими лапами твои обмыленные бока, прилипнуть грудью к твоим мокрым лопаткам, пахом к крестцу, сжать крепкими пальцами подвздошные кости? Ты вскакиваешь с четверенек и отодвигаешься подальше от занавески. Мышцы твоего живота сразу напрягаются, взбухают, словно эта опасливая мысль, или желание, родилась там, а не в голове, и не в сердце. Это опасение, неотличимое от желания, будто ты внезапно забеременела им, вмиг наполняет пространство под выпуклыми мышцами всё твоё чрево. Из ничего сотворённый там плод вдруг распирает его, но не холодеет и затвердевает, а наоборот — нагревается, вспучивается и прорывается, и прорвавшийся пузырь проваливается в подвздошные ямы, скатывается по ним и наваливается на лобковую кость, проминая лонный угол, распирая вход в малый таз… Слушай, ты ведь поняла, что там такое, что это за плод! Что значит эта смесь страха и ожидания. И надежды с упованиями, да, дрянь?