Борис Фальков - Тарантелла

Так и есть, накаркал таки чёрный наш рот… Из задника сцены, из рамы церковного портала действительно выдвигается новая скульптурная фигура. Это, конечно же, ревнивый prete. На нём чёрная сутана до пят — мужской вариант нашего белого савана, его близнец. Приём превосходный: близость усиливает контраст. Вековая пыль, набившаяся в складки сутаны и лица padre, углубляет их. Такой грим делает скульптуру грубой, но сценически выразительной: злобная гримаса маски видна и издалека. Высокомерно не спускаясь даже и на одну ступеньку ниже, священник приказывает что-то своей пастве. Пытается опять помешать нам, гнусный фарисей. По его приказу двое в кепках, притворяясь, что оказывают нам особо сложную поддержку, поднимают нас на руки. Один из них тот самый парень в клетчатой рубашке. Он такой среди них, сплошь чёрных, один: клетчатый. И потому хорошо заметен. Мы выгибаемся, корчимся у этих двоих на руках. Но они ловко делают своё дело: отнимают у нас белую плясунью. Не говоря нам ни слова — они ставят её на ноги и уводят прочь, к платановой аллее, на ходу одёргивая ей саван.

Мы остаёмся на середине площади, окружённые толпой, намеренно мешающей нам последовать за уходящими. Наша плясунья удаляется от нас, вяло переставляя распухшие ноги. Неизвестно, смогла бы она двигаться самостоятельно, не закинь они её руки себе на плечи, эти двое: клетчатый и чёрный партнёры. Кордебалет выжидает, пока они достигнут портала платановой аллеи, потом следует за ними, одна кепка за другой. Пылевая позёмка порывается за шаркающими подошвами и укладывается мелкой рябью на плиты.

Замедленно втягивается в провал аллеи караван серых от пыли чёрных горбов… Padre так же замедленно отступает в свой портал… Через минуту сцена становится пустынной. И мы тоже покидаем её. Удаляемся к себе в гостиницу, втягиваемся сквозь щели жалюзи в свою комнату, сквозь щели своего тела — назад, в его изученные края. Оттуда, сверху и издалека, опять осматриваем сцену: да, площадь внизу снова абсолютно пуста, как и полчаса назад. Репетиция распущена, все отпущены к своим собственным обыденным делам, восвояси.

Но я — я не отпускаю тебя, ты больше не останешься одна. Моя поддержка непритворна, абсолютно надёжна. Я могу держать её сколько нужно, хоть и двадцать лет, если потребуется, пока тянется жара и длится экзерсис.

Прочитанное сквозь щель жалюзи болезненно уязвляет тебя. Так и должно быть: ты ведь соучастница и должна делить все тяготы предприятия с другими. Твои натруженные мышцы выкручивает та же боль, какая взламывала и корчила белую плясунью. Глядя на застывшие страдальческие складки твоего лица, их вряд ли уже удастся разгладить, в этом не усомнишься. Неужели и то — тоже женщина, вот какая мысль отложилась на тебе этими складками. Какой жуткий жребий, ужасная судьба! Или… жребий и судьба не тождественны, не одно и то же? Скверная, омерзительная догадка. О ней в канонических писаниях не найдёшь ничего, только следы подчисток в соответствующих местах, только дыры умолчаний. Но дырки, оставленные изготовителями фальшивок, бесстыднейшим образом выдают правду. Ты её узнаешь и без очков с диоптриями: метили в тебя, только попали в другую. Вот что содержится в этих дырках. Ты успела увернуться… на этот раз.

Учитывая твои задатки — никаких сомнений: этот раз вовсе не последний. Ты это знаешь сама. Ты сама развивала свои задатки, сколько хватало сил. Имею с ними дело и я, один за другим уничтожая их. Мы привыкли доводить до конца всякое дело, доведём и это. Ручательство тому — твоё неудовлетворённое, мучительное желание досмотреть прерванное зрелище. Доучаствовать и в нём до конца. Оно будет, будет продолжено, продлено для тебя, верь. Будущее обязательно будет, оно вот: уже подбежало к тебе совсем близко, уже нашло себе место и убежище в тебе. Продолжение обязательно последует, оно уже дано и длится, это его время — и оно тут: теперь, после того, что мы с тобой видели, они не отвертятся, ни за что.

— Отрицать после того, как я видела всё собственными глазами? выкрикиваешь гневно ты с таким облегчением, что звучит оно гордо. — Ха-ха! Глянула бы я, как у них это получится. Попробуют они у меня теперь упереться рогами. Уж теперь-то я им рога обломаю враз. Да я сама устрою им продолжение, если они упрутся! Устрою, даже если придётся сплясать самой.

Жилет прилипает к груди, пот льётся на живот и ниже. Но он уже не раздражает, напротив, усиливает облегчение. Вместе с ним изливается лишнее напряжение. Верно, рабочий пот всегда освобождает от него. Ты вспотела не меньше, чем белая плясунья, это надо признать, хотя ты всего лишь подплясывала ей. Что, если ты и в остальном неотличима от неё? И её жребий и твоя судьба одно и то же, поскольку гонят вас к одному и тому же? А вдруг во всех зеркалах, если глянуть в них теперь, ты увидишь не почерневшую себя, а белую её: твою коренную, верховную ипостась?