Борис Фальков - Ёлка для Ба

Глядя на себя в трюмо Ба, я будто видел лица тех тысяч, отмеченные одним знаком. Пользуясь словечком отца: знаком уродства. Несмотря на достатoчное количество подчёркивающих словечко деталей: косоглазие, плоскостопие, ввороченные коленки и длинные, ниже коленок, трусы, я ещё и корчил рожи, стараясь походить на них ещё больше. Не я один виноват, что плюя в уродство как таковое, повесил свой плевок на чистенькое зеркало Ба. Не я один виноват, если в попарно организованном домашнем пантеоне — Ю и отец, мать и Изабелла пара я и Ба связалась смачным плевком в отражающую поверхность, но не только… Нас с нею свёл, и погубил, для всех других бессодержательный дух: Большой базар. У зеркала, или фанерной раковинки аттракциона, мы с Ба стоим рядышком, но если мне любой аттракцион жизни был нарядной ёлкой, то для бедной Ба существовала лишь одна. Упрятанная в полумрак её спальни ёлка, тщательно оберегаемая от посторонних взглядов, протираемая ежедневно фланелевой тряпочкой, и только тогда существовавшая вполне — когда в зеркальной поверхности этой игрушки отражалась она сама, Ба. Вот почему я получил такой удар по загривку. А она? Что получила она?

Всё то же: урок на будущее, о, Ба! Дорогая моя, это так ужасно, так жутко! Кто же знал тогда, что как раз будущего-то у тебя и нет! Эти признаки превращения слоновой кости в простую собачью, почему не устроены звоночки, предупреждающие о том заранее: 2-87, два звонка, чтобы не залететь ненароком в радиоклуб, затем алло — и всем сразу ясно, кому и что предназначено? Впрочем, я снова забегаю вперёд, и несу очевидную, крамольную чушь. Стоп, пора кончать с этим, так называемым упорядочением сказанного…

Лишь немного о языке, которым, предположительно, можно устроить такое упорядочение. Ошибаются те, которые считают, что названия предметов, их свойств и действий — основа языка. А всякие там: с, над, перед — не более, чем вспомогательные, то есть, замутняющие дело запятые, которые лучше было бы вовсе убрать и превратить в точки. Пусть опять крамола, и пусть меня по-прежнему не сажают за общий, взрослый стол, к чему, правда, я и сам особенно не стремлюсь: всё наоборот. Я уверен, что эти самые «с, над, у» и прочие ахи-охи-ухи уже были тогда, когда никаких названий и свойств предметов ещё и в помине не было. Я не уверен, были ли тогда сами эти предметы, или даже предшествовавшие предметам вещи, но зато я уверен, что эти малозначащие, подобно духу якобы бессодержательные частички содержат самое главное, они и есть первичная, в основе, жизнь языка. Они и есть дух, суть памяти. Они — это она.

Больше того, они есть суть самого сознания, мира, в который это сознание погружено, и значит — суть человека. Пусть только меня, но это дела не меняет: все эти частички и есть язык, а он породил меня, человека. Его схема — моя схема, его память — моя память, и это по нему я запускаю иглу адаптера, стараясь воспроизвести тот пятьдесят второй год. В него я запускаю скальпель, по виду погружая его в свой мозг, смотрюсь в его зеркало. Можно всё выбросить из человеческого языка, но пока есть в нём эти малозначащие частички, он останется языком глубоких значений. Пророческие голоса во мне говорят на таком языке, я знаю. Эти же частички бомбардируют меня извне, вот они: Жанна за мной, чревовещатель передо мной, лилипут возле негра, чулки со стрелкой и пяткой, винчестер с выстрелом, разлетевшаяся на куски тарелочка, шиколат в кулибке, не названия их — они сами среди другого, хотя без названий, увы, тут невозможно обойтись, ибо они — среди целого и в целом безымянного мира. И все они частички простого, то есть, опять же целого, и в своём могуществе пока неколебимого, языка.

Да, на нём говорят пророки, но и некоторые дети. На таком языке пишут другие дети. На таком языке я написал: «Я люблю Ба. Глава вторая. Я люблю Ди». И эта глава не последняя. Я и сейчас желал бы писать на этом языке, скажем вот так, как бывало прежде:

… очень кратко расскажу о своей жизни до события, которое опишу после: у меня умерла жена, врачи обвинили меня в отравлении её, попав на каторгу — я бежал, ночевал в разных местах, нередко между мусорными ящиками, и в один раз мне пришлось заночевать на корабле. Крепко уснув, я и не заметил, как корабль отчалил.

И это всё, дальше само происшествие… Но напиши я так сейчас, уверен, никто бы не заметил, что и его корабль уже отчалил. Все продолжали бы читать мой рассказ за завтраком, потешаясь над ним. За это — пусть Бог окончит тот завтрак молчанием, полным тягостных предчувствий. Я не угрожаю, нет: обещаю, да будет так. Пусть ляжет предчувствие вечерними тенями между тарелками, позвякивая чайными ложечками, приготовленными для десерта — кофейного мороженого со льдинками. Пусть смех станет желчным, пусть вспомнит каждый тогда, как с ним и в нём самом говорили пророческие голоса. Каким детским языком.