Сабина Грубер: Неприкаянные

В пятую годовщину нашей свадьбы я съездила на равнину, только туда и обратно. Цвели персиковые деревья, но поезд не остановился ни в Мирандоле, ни в Остилье. И я вернулась домой, хоть мне и не надо было кормить ребенка. Помню, как открывались ставни, стукаясь о стену так, что отваливалась штукатурка, словно налетел порыв ветра. Какой-то прохожий поднял голову, а одна из соседок, сбитая с толку, выглянула наружу — ее белье не развевалось на ветру. Эннио, должно быть, долго простоял у окна в темной кухне, глядя в щелку.

Рита вздрагивает — где-то потрескивает деревянная панель. В нос ей ударяет запах сохнущих чулок. Она встает, чтобы отодвинуть подальше кучку своей одежды.

Речь у тебя такая же сдержанная, как твоя одежда, сказал Джулиано и засмеялся. Смеркалось, вода стала черной, утки плыли к камышам. В оставляемой ими борозде отражалось еще светлое небо. Мне нравилось наблюдать за ним, как он проводит рукой по глазам и одновременно выпячивает губы, прежде чем продолжить свои объяснения. Что шипучие вина тоже пенятся, как шампанское, но что у шампанского хорошего года и цвет лучше, и пузырьки держатся дольше, не говоря уже о его орехово-сливочном букете. Слышала ли я уже о Джорджо делла Чиа, о Майкле Бродбенте?

Я опять не могу заснуть, словно боюсь того, что останусь лишней. Никто не отвлечет меня от меня самой, даже ветер с его шуршанием и потрескиванием.

У одного из этой пары, думает Рита, есть мерзкое свойство убивать насекомых где ни попадя, оставляя красно-коричневые следы, пока они не усеют всю стену.

Над кроватью висят семейные портреты, старые черно-белые фотографии бабушек и дедушек.

Наша мать перед фотографом всегда спешила снять фартук, ей хотелось хотя бы на снимке видеть себя такой, словно ее мечты сбылись. Вместе с тем она обходила стороной магазины, не смотрела на то, что не представлялось ей необходимым. Вкуса эпохи она не чувствовала, ее вкус определяли прожитые годы, и она всегда оставалась верна себе, отчего все больше отличалась от других. Я никогда не видела, чтобы мать просматривала модные журналы, — она как будто бы боялась убедиться в том, как много упустила и до какой степени не походила на других. Когда ей надо было нас приодеть, ко всем церковным праздникам, она подолгу торговалась, вертела и щупала край ткани или выносила на улицу весь рулон — ей надо было увидеть, как он выглядит на солнце, в пыльном свете города, потому что в каждой материи она подозревала какой-нибудь подвох: либо зеленый цвет потом мог оказаться синим, либо качество таким низким, что не стоило целыми днями сидеть за швейной машинкой.

В коридоре слышатся шаги, открывается какая-то дверь. Андрей начинает плакать.

Здесь все еще на ногах, но Петер, наверно, уже спит. Моя отрада, мое утешение.

Вдруг в комнате оказывается Антон. В чем дело? Ты что, постучать не можешь?

Денцель погиб. Где-то между Сараево и Тузлой. Должно быть, от пули сербского снайпера.

Туда, в императорские охотничьи угодья, в увеселительный парк, к сосискам и лоботрясам. Туда, в эту сентябрьскую ночь, о которой никогда не знаешь, что у нее на уме. Слишком много всего сразу.

Я должен двигаться, должен бегать, пока не захватит дух, пока кислород не избавит меня от тошноты, что мучит меня целый день. Я должен выпотеть из себя кисловатый «вельтлинер» и эти лицемерные выражения соболезнования, от которых у меня раскалывается голова. Как подумаю о телефонном интервью Мареша — я как раз собирался уйти: понимаете, никого из нас не пошлют туда, где идет война, если человек не вызовется сам, добровольно. Не хватало еще, чтобы он добавил: шлют только благоразумных и опытных. Все в редакции знают, что это была вторая поездка Денцеля за рубеж, что на заседании так долго всех опрашивали и давили, пока он не сказал «да». Он ни слова не знал по-сербохорватски, да и страну знал лишь по своим прежним поездкам в отпуск в Шибеник или на остров Крк.

Побегу-ка я быстрее, пока не ткнусь носом в землю, пока сердце не запнется. Ах, Денцель, мне надо забыться, надо что-то одолеть, хотя бы несколько километров, несколько деревьев — длиннющую аллею. Эдакий слалом по собачьему дерьму. Во времена императора было лучше, псов тогда приходилось сдавать перед входом в Пратер.

Почему ты не надел эту ношеную американскую каску? Почему она валялась на заднем сиденье?

Им не следовало говорить мне правду, пусть бы я терзался сомнениями несколько дней, а то и несколько месяцев, чудесное состояние, скорбь в рассрочку, которую так легко развеять, если нет этой страшной уверенности.