Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)

— Он тебя небось к нам и приспособил?

— Никак нет, приспособил Ригорий Ваныч. Не перебивай, когда дело говорю. Дело: вы так бедного Сполоха за три года сгубите. Он жеребец резвый, но иноходец, да ещё и шальной в придачу. Форма не форма, а ногавки надевать надо. Понял ты меня, росское отродье?

Росское отродье на обзывательство не обиделось, закивало радостно. Хляцкий — конюх Северной части Охраны Петерберга — Хикеракли обожал и уважал. И правильно делал. За конями ходить только пихты да тавры умеют, но тавры в Порту предпочитают сидеть да далече на югах свободу себе отвоёвывать, а пихты-то — вот они! Милые, послушные, к выгодным коммерческим предложениям открытые.

— А ты прав, Стошев нормальный, — задумчиво выдал Хляцкий. — На кобыле ездиют-с и ничего.

— Линза хоть и старая, и медленная, да умная. Правильно делают-с. Особенно-то в генеральском чине первое дело — выучка да выездка, чтобы не норовила да пассажем ступать умела. А скакать… — Хикеракли лирически вздохнул. — Сполох, друг мой, губят они твой талант, губят ни за что! Ну когда и куда вам тут, в самом деле, скакать доводится? Только жён с детишками стращать да хлыстом зверей для эффекту охаживать. Тьфу.

— Это правда, — скорбно подтвердил Хляцкий, — даже скачек больше нету.

— Дундук ты, Хляцкий, — покачал головой Хикеракли. — Того, что ты так кур-ту-аз-но именуешь «скачками», полгорода боялось.

— Зато жеребчикам в радость! — не смутился тот, хлопнул себя по бокам и догадался наконец-то предложить Хикеракли твирова бальзама — да не абы какого, а золотого. Жирно живёт Охрана Петерберга, наваристо! Да и кони, опять же, настоящие, крутобокие да мордами довольные.

Но остаться в Охране Петерберга насовсем Хикеракли не смог бы, хоть и звали, и манили, и предлагали даже с серьёзными лицами. Тут в том беда, что Охрана Петерберга — она как Сполох-иноходец, не ко двору быстро идти обученный: с силы и власти бесится. До того уж добеситься умудрилась, что и сама не знает, чего хочет и может, ткни да рассыплется. Как витязь с дубинкой, коего за детьми малыми присмотреть поставили, а самого притом стражей не обеспечили, так что и некому за ним проследить. Что, на милость скажите, витязю такому делать, как сладить с силушкой своей неуёмной? Ну одному мальцу голову разобьёт, ну ещё паре ноги переломает, ну придушит кого. А что делать дальше, дальше-то что? А дальше нечего — только скучать да от тяжести дубинушки своей изводиться.

— Я-то думал, — заметил Хляцкий, звонко чпокая банкой солёных грибочков, — ты к нам так, без пояса вернёшься. А ты, выходит, йихинский. Какими же ветрами?

— Я птица вольная, куда хочу, туда лечу! — возмутился Хикеракли, но потом ухмыльнулся. — А впрочем, тут как раз наоборот, тут вышел настоящий эксцесс. Сейчас расскажу, закачаешься, друзей своих закачаешь! Меня казармы чистить в наказание сослали-с.

Хляцкий выпучил глаза, а потом загоготал на весь приконюшенный сарай.

— Они что ж, ничего о тебе не знают? А? Не знают, что ты и сам-то почти наш? Вот оказия!

— Ну уж, ну уж, — самодовольно придержал его Хикеракли, — не ваш-таки, а всё больше твой. У вас я всего-то полгодика и побыл, да и то на неофициальных, как говорится, началах. Но ежели над вопросом твоим поразмыслить, то, думаю, и не знают. Это мне, так сказать, внушение дис-ци-пли-нар-ное, чтобы посмотрел, как оно в настоящей солдатской жизни-то, и пути свои неправедные разом переосмыслил!

Хляцкий снова расхохотался, и распалившийся уже Хикеракли с трудом его переорал:

— Слушай, слушай, это не главное, не главное! Я, давай, с начала начну, так оно краше выйдет. Есть у нас в Академии типчик такой — граф Метелин. Вперёд забегу и замечу, что да, его тоже со мной сюда сослали. Так вот: типчик лихой, прям ваш кадр, охранно-петербержский. Как это называют? Неуправляемый. Вроде и граф, а надумал из тех, кто послабже, денежки выбивать — путём применения самой что ни на есть грубой физической силушки. А тех, кто послабже, хватает, потому как процесс в Академии идёт интеллектуальный, образовательный. У меня друзья есть — ни скакать, ни стрелять не обучены, чего уж там об агрессии . Но это ещё не хохма. Хохма — что среди друзей моих водится, как ты, может, и сам слышал, Скопцов. Это я, значит, так сына Ригорий-Ваныча нашего Скворцова называю для понятности. И вот Скопцов — он точно из тех, кто послабже.

— Ну Метелин и его того, да? — присвистнула благодарная аудитория в исполнении Хляцкого.

— А то. А Скопцов — ну ты его помнишь. Тут, вишь, дело психологическое: сам-то он тихий, но на вас, ребяток лихих, смотреть в целом привычный, всё-таки в казармах рос, не в интернате девичьем. То есть в целом ему известно, что люди иногда и влепить друг другу могут. Но как-то у него совершенно в голове не укладывается, что и самый скопцовый Скопцов тоже под чью-то агрессию способен попасть. Ну, будто он из одного мира, а вы, лихие ребята, — из другого, па-рал-лель-но-го. Понимаешь? И, значит, когда Сашенька — граф, значит, Метелин — на Скопцова навострился, у того настоящая истерика состоялась.