Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Честно выполнявший, взятки не бравший, «Грифоньи сказки» недорассказавший. Такая вот у него неудачная судьба вышла.

— Некоторые преступления, — негромко заговорил Твирин, — не нуждаются в перечислении, поскольку преступна сама система, позволившая им совершиться. Петерберг более не подчиняется этой системе, более не подставляет свою шею под ярмо, которое норовят навесить на нас другие государства. Государства, по недоразумению получившие право распоряжаться в нашем доме. — Он вздёрнул подбородок и продолжил ясным, что только не радостным голосом: — К смертной казни приговаривается ставленник Европ, разжалованный — именем Временного Расстрельного Комитета — из наместнического чина подданный германской короны Людвиг фон Штерц.

Подданный германской короны на ногах стоял с трудом, но идти пытался самостоятельно, надменно глядя перед собой. Хикеракли понял вдруг, что сам тянет шею, поскольку ему бессмысленным, бесполезным образом хочется, чтобы хэр Штерц заметил его в толпе, заметил в ней хоть одного человека, не раззадорившегося от кровавого месива на ступенях. Но чтоб Хикеракли в толпе заметить, взгляд надо острый иметь, а лучше — искать специально, невысокого такого.

— Да ведь он же болен, — под нос себе пробормотал Хикеракли, — ну куда вам его ещё стрелять?

А не сам ли он Твирина на это дело благословил? Нет, нет, Хикеракли можно простить. Он не виноват, он покорялся по неведению и инерции, но сам никого не расстреливает — а ему ведь вкладывали в руку ружьё.

Или Твирин, осенило Хикеракли, хотел, чтобы он хэра Штерца своими руками покончил? Чтоб хоть не от безразличного абы кого, а с уважением?

А не сам ли Хикеракли хэра Штерца арестовал? Да ведь арестовали бы и без него, ещё б и хуже вышло. Нет, нет, Хикеракли состоит в, так сказать, пассивной фракции Революционного Комитета, он только сочувствует да болтает, а все эти дикие, чудовищные эти потехи — людей горкой по ступеням раскладывать — это не его ума детище, не его ума дело, или уж точно — не его рук. А покойничками всё равно все закончимся, ну что за разница, на ступенях или в постельке?

Ну ведь нету же разницы?

— Да вы совсем, мальчишки, сдурели, — завопили вдруг где-то слева, — Европы вас за это растопчут!

— Европы не примешивайте, их Четвёртый Патриархат запустил!

— Наместник — старый человек, имейте совесть!

Подле процессии, где шагал непреклонно прямой хэр Штерц, приключилось шевеление. Вот ведь странная же, так сказать, психология: пока стреляли управляющих, да секретарей, да аристократов, все только и впитывали, созерцали; а тут вдруг — европейский ставленник, первый очевидный враг, но его защищать надумали! Али это просто усталость, плохо подгадали, чересчур затянули потеху? Как бы то ни было, шевеление приключилось знатное. Люди из третьих-четвёртых рядов возмущённо надавили, и ряды первые врезались прямиком в солдат.

А солдаты ведь не умеют ограждать, лениво подумалось Хикеракли. Они-то к тому привыкшие, что сами их шинели всех в метре заставляют держаться. Так и есть: перевернулись к толпе лицом, упёрлись в давящих людей поперечными ружьями, но смешавшуюся, самой себя испугавшуюся толпу пойди удержи.

Сейчас ведь стрелять начнут, иначе-то не сладят. Секунд, наверное, через двадцать устанут держать руками, ткнут в толпу прямо дулами, ну а там у кого-нибудь палец и сорвётся. Толпа этого, правда, пока не поняла, продолжает давить.

Тут пригнуться бы, но какая-то больно уж покойная лень по членам разлилась. Это было бы, уж конечно, делом ироническим чрезвычайно: не потому пулю словить, что, как все, не сообразил о ней заранее догадаться, а потому, что догадался, да поленился пригнуться. Что-то в этом есть эдакое правильно росское, а Хикеракли-то пихт всего наполовину, ему и полагается.

Вот, так и есть: один из солдат, коему отвесили вдруг здоровую оплеуху, остервенело уткнул ружьё прикладом себе в грудь, а к людям — дулом. Хэр Штерц криво усмехнулся и не пошевелился — ни вперёд не пошёл, к Городскому совету, ни сбежать не попытался.

— Щ-щ-щас я тебе покажу, что такое совесть! — зарычал солдат, потряхивая у груди ружьём.

— Отставить беспорядки на площади, — замороженным, почти ледяным голосом проговорил в микрофон Твирин, не пытаясь сделать с трибуны и шага. — Вы здесь не для того, чтобы проливать кровь горожан, Охрана Петерберга. Привести в исполнение приговор Людвигу фон Штерцу. Огонь.

— Что? Какой огонь? Нет! — закричал из того конца площади генерал Стошев и попробовал пришпорить Линзу, но не по головам же горожан ему было скакать? Умная Линза загарцевала кругами, и перед ней не расступились — а хэра Штерца почти швырнули обратно к огромным, даже в революцию до прозрачности намытым витринам «Петербержской ресторации». Солдаты вскинули ружья, и толпа качнулась прочь.