Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Прочих смутьянов Гныщевич рассекречивал без малейшего смущения, ничуть не заботясь о том, что концентрация его конкурентов и недоброжелателей в их рядах на удивление высока. Но с графом Метелиным-старшим он недостойно самого себя пасовал, хотя тот мог в любую минуту возжелать вплотную заняться принадлежащим ему заводом. Вероятно, от такого исхода завод спасала лишь природная лень графа Метелина-старшего, но его лень — сомнительный гарант процветания Гныщевича.

Веня был уверен: к тому, кто поспособствует обретению гаранта более надёжного, Гныщевич обязан проникнуться симпатией. А симпатия Гныщевича — это, в свою очередь, уже плохонький, но шанс приглядывать за ним и так углядеть момент, когда он захочет продать всё то, чего должен добиваться Революционный Комитет.

Веня наконец позволил себе сесть, безмолвно угоститься у графа папиросой и отпасть от разговоров в гостиной. Нет, где-то на периферии слуха по-прежнему толпились все эти голоса — взбудораженные и апатичные, сомневающиеся и убеждённые, вкрадчивые и резкие, омерзительно знакомые и не выталкивающие из глубин памяти никаких гнусных ассоциаций — но голоса на некоторое время перестали его занимать. Он выбрал себе кресло, наполовину обернувшееся к окну, и вперился в щедрую зимнюю темноту. Декабрь уже наступил на Петерберг своей толстой подошвой, только поскупился пока что на снег, и оттого ветер пах скончавшейся от обморожения поздней травой. Дух зимы без снега тревожен и тем бодрит, собирает в кулак, а кого не соберёт — обморозит, как ту траву. Веню совсем не прельщала перспектива оказаться травой, он предпочёл бы быть птицей, собравшейся в кулак для изнурительного перелёта в тёплые края. В изнурительности его сомневаться не приходится, поскольку Венины «тёплые края» следовало искать не на карте, а в календаре. На той воображаемой календарной странице, которой будут соответствовать необратимые изменения всего, на что в принципе может упасть взор.

Если изменения окажутся в конечном счёте разрушениями, тем слаще будет их вкус. Вене противопоказано сладкое, но чёрную гнилую горечь внутри непрестанно надо чем-то заедать, иначе она сама рано или поздно закусит Веней.

Через полчаса забытья с открытыми глазами Веня с брезгливым любопытством обнаружил, сколь изменилась атмосфера в большой гостиной, стоило ему прекратить нарочно вызывать на себя внимание. Граф окончательно убедил в своей неизбежности барона Репчинцева, и теперь они спорили на одной стороне против господина Пржеславского; господин, кажется, Кривет отбрасывал хищную тень на графа Метелина-старшего, всё ещё негодующего, но в благоразумном немногословии; вечно напряжённый от поисков какой-нибудь выгоды граф Ипчиков на диво расслабился, завязав болтовню с заскорузлым стариканом — кажется, внутренне они насмехались друг над другом, но репликами перебрасывались к взаимному удовольствию. И все прочие гости раздробили гостиную своими камерными беседами, общий тон которых был скорее пытливым, чем напряжённым. Будто Петерберг в самом деле выживет в одиночку среди зимы под ответным взглядом Четвёртого Патриархата.

Взгляд Четвёртого Патриархата был поручен Золотцу — человеку, у которого вместо головы табакерка с выскакивающим потешным лешим. Голуби на чердак к его драгоценному батюшке прилетали бесперебойно, но столичные вести навевали на Веню скуку. Над ними морщил бледный лоб хэр Ройш, сопоставлял с какими-то имеющимися в его распоряжении документами, гадал и делал предсказания — чушь. Разве можно делать предсказания на основе одних только документов, ни разу своими глазами не посмотрев на людей, чьи действия надеешься просчитать?

Золотцевы послания твердили, что Четвёртый Патриархат о ситуации в Петерберге информирован из рук вон плохо, слухи о расстреле Городского совета полагает выдумкой деревенских ротозеев, застращавших почём зря нескольких важных господ, направлявшихся в Петерберг. Золотце писал, что и в Тьвери, и в Кирзани, и даже в далёком Фыйжевске объявление о налоге на бездетность всколыхнуло бедняков, а потому Четвёртый Патриархат смотрел на петербержскую смуту сквозь призму всех прочих волнений. Сквозь оную призму существенное отличие Петерберга заключалось лишь в том, что из остальных непокорных точек на карте примчались с докладом и просьбами об оказании помощи члены Городских советов, а Петерберг закрылся и молчит. К тому же остальные непокорные точки не столь принципиально важны для экономики и нежной европейской дипломатии, а Европы, конечно, уже задают неприятные вопросы.