Метелин обернулся.
Хороших приятелей за столом видно не было, зато имелся один неприятель, выпивать с которым — себе дороже. Полузнакомые лица, запомнившиеся по паре торжественных смотров и общих учений, аргументом присоединиться тоже не являлись.
— Мужики, лыка не вяжу, переночевать завернул — до квартир уже ноги не донесут.
— До стола донесут? Тут и падай, — гостеприимно заулыбался усатый здоровяк, кажется, не из метелинской части.
Метелин нарочито потёр лоб, попутно соображая, как бы так внятно отказать и при том не обидеть обидчивых.
Прямой и жилистый Клим — тот самый один неприятель — уже цепко вперился в него, что предвещало очередной виток бессмысленных, без повода разгорающихся разбирательств. Надоело до зубовного скрежета.
Тем временем кто-то взъерошенный всё потрясал кружкой, спотыкаясь о собственные слова:
— …и брешет, будто взорвал какой-то дом прямо на ихней главной улице, как бишь её… Большая Скопская.
В груди ухнуло.
Наплевав на цепкий взгляд, Метелин примостился подле усатого здоровяка. Сразу запротягивались нескончаемые руки, а дородная старуха стукнула перед ним пивом.
Вот этот взъерошенный — он кто такой? Вроде пили вместе разок, но так и не сообразишь — болтун дурной или дельный человек.
— Взорвал и тут же, штаны теряя, из города помчался…
— Так как же помчался, если наглухо закрыли?
— Не бывает так, чтобы наглухо, не стена ж у них там!
— Чего бы это не стена? Барак к бараку жмётся.
— Ну уж, заливай.
— Барак к бараку, крыса не проскочит!
— Ты будто видал.
— Я-то? Я-то не видал, но мне…
— Метелин! Ну-ка, Метелин, излагай. Можно Петерберг наглухо закрыть? — навалился на столешницу тот, кто Метелина первым и подозвал. То ли Тощак, то ли Тощакин — нелепая какая-то у него фамилия, вероятно, ещё нелепей, чем припоминается. Словно Хикеракли обозвал.
— Крыса всяко проскочит, — усмехнулся Метелин, — а так сказать не могу. Без пропусков всегда непросто было, но умельцы находились. Тут либо хитрость нужна выдающаяся, которую в Охране на заметку пока не взяли, либо связи — с Охраной как раз.
— А на лапу если?
— Я не пробовал.
— Уразумели? — взъерошенный приосанился. — Можно, можно из Петерберга улизнуть!
— Погоди, — не сдавался то ли Тощак, то ли Тощакин, — это при обычных, значится, условиях. А теперь-то у них совсем строго, иначе откуда разговоров столько?
Метелин отхлебнул пива, но глаз с взъерошенного не сводил. Достойные доверия или нет — а всё же вести из Петерберга.
Из Петерберга, родного и выученного назубок, однако выкинувшего в последние месяцы нечто такое, что заставляло теперь Метелина мучиться сомнениями: в том ли Петерберге он рос, о котором слухи бродят один фантастичней другого? То Порт там взбунтовался, то вдруг тавров равнинных ловят с оружейной контрабандой, то Пакт о неагрессии по четыре раза на дню всем населением нарушают.
Положим, про Кирзань и про Фыйжевск тоже слухов хватает — и если уж с самим собой быть честным, не Метелину судить, походят эти слухи на правду или нет. Только упрямое чутьё твердило: эти походят, а петербержские — вот ни капли. Сколько ни силься, не вообразить, как можно город ещё строже в кольце запереть. Кто ж согласится? Такая уйма сделок в прах рассыплется, что непременно давить начнут на командование Охраны Петерберга, подкупать или грозить жалобами в Четвёртый Патриархат. Какая тут может быть причина, чтобы мера столь радикальная была оправданной? И с точки зрения тех, кто её принял, и тех, кто от неё пострадал.
— Нашли к чему придраться, — громыхнул усатый здоровяк, не без величия откинувшись на стуле. — Весь нерв рассказа заболтали! Ты не отвлекайся, Гришаня, — кивнул он взъерошенному, — что, говоришь, этот твой человечек взорвал? И, собственно, на кой?
Взъерошенный Гришаня расплылся в ухмылке:
— Революционное гнездо!
От хохота в кабаке стало будто тесно — он заполнил собой всё пространство, шмякнулся о стены и подпрыгнул к потолку, взбаламутил пивную пену. Только старуха-хозяйка сощурилась, как на стёртую монету из рук оборванца.
— Революционное! Гнездо! Ну даёшь!
— Яйца-то в гнезде не забыл раскокать?
— А что ж он сбежал? Заклюют?
Метелин к общему веселью приспособиться не мог — слишком громко стучало в висках, слишком быстро загорелись ладони. Дикость ведь: слушать обыденный пьяный галдёж и пытаться за ним угадать контуры подлинных событий. Всё равно не рассмотришь отсюда Петерберг, не поймёшь и не докричишься.
Читать дальше