Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Золотце, Жорж, — позвал его Приблев, — не стоит! Я не знаток архитектуры, но, боюсь…

— Ай, леший с ним — ну сломаю себе что-нибудь наконец! — беспечно отозвался Золотце. — Мы с вами дожили до революции, а я ведь даже ничегошеньки себе не ломал — меня, знаете, о чём-то таком аферистка Брада спрашивала, когда в Британию плыли… Почти совестно: столько раз из этого окна в сад выбирался — и нет, не навернулся… Теперь вместо окна сплошная дыра, а я… Так и не навернулся. Хотя maman, конечно, стращала и хваталась за сердце. Как будто оно у неё было, это сердце, пффф! А батюшка — наоборот, я же почти уверен, он меня в эту комнату определил, чтобы я окном чаще двери пользовался, ему-то кажется… — и он осёкся.

Мысленно повинившись перед здравым смыслом, Приблев поглубже вдохнул и тоже прыгнул в комнату. Прыжок был невелик, но за Золотце ему всё же пришлось уцепиться; тот отчётливо вздрогнул и обернулся с совершенной ненавистью на лице.

— Господин Приблев, — злобно воскликнул он, а потом вдруг прибавил совершенно иным, растерянным тоном: — я сейчас рехнусь. Вот от этого снега на паркете, от голубей этих нескончаемых… Что они вьются, что им не летелось в Столицу? Что я, леший забери, буду с ними теперь делать?

— Я, э-э-э, я не знаю, — смутился Приблев. — А вы сами любите голубей? Если любите, можно было бы восстановить голубятню — да и Алмазы мы восстановим, просто пока что, до вас, не трогали… До смешного: там, в снегу, лежат материалы вашего батюшки — в том числе драгоценные камни лежат! Они ведь разлетелись… ха, как остальные голуби. — Ему тут же захотелось откусить себе язык. — Простите.

— Я совсем не умею с голубями. И с материалами тоже не умею, батюшка ведь меня не подпускал, хотел от меня другого. А это… — Золотце неопределённо махнул рукой, — это его занятия, для души, для успокоения… Работа ювелирная — тонкая, напряжённая, требующая такой сосредоточенности! — и та для успокоения, понимаете? Вот и я не понимаю, а он смеялся, говорил: мол, если сложится большая жизнь, однажды пойму, сам начну разводить, ну, кусты какие декоративные, а то и вообще розы шёлковой нитью вышивать. Думаете, уже пора?

— Ну что вы, — немедленно затряс головой Приблев.

Но справедливо ли затряс? В этом ведь есть какой-то механизм навроде наследственности. Когда умирают родители человека, следующий на очереди он сам, верно? А значит, когда бы это ни случилось, именно что пора перенимать всё то, что родители делали. Если не растить кустики, то прицениться хотя бы к семенам.

Несмотря на отсутствие отопления и разбитые электролапмы, в комнате было теплее, чем снаружи, и Приблев почувствовал, что взопрел. Он стащил собственную лопоухую шляпу, и на это чересчур, видимо, резкое движение дальний угол отозвался хлопаньем крыльев. Там, оказывается, тоже примостились голуби.

Золотце обернулся будто бы заинтересованно, а потом вдруг с детским, смеющимся вскриком к ним прыгнул. Голуби забились и, слепо мазнув крыльями по обоям, выпорхнули из комнаты прямо под снег.

— Вы только посмотрите! — ахнул Золотце всё так же весело.

Приблев посмотрел. Под верстаком, где голуби и прятались, из каких-то щепочек и тряпочек было свито гнездо. В гнезде белели два яйца. И это посреди декабря! Да, пожалуй, объяснить такой феномен можно: обученные голуби со сбитыми ритмами привыкли к теплу своего домика, размножаются как-то иначе… А может, им господин Солосье и вовсе просто так размножаться не давал. И всё же яйца в декабре выглядели настоящим чудом.

Голубка далеко не улетела — скакала по обломкам в двух шагах от Золотца с Приблевым, не решаясь, однако, на них напасть.

Яйца белели столь же беззащитно, как и само анатомически вывернутое нутро Алмазов.

Золотце чуть отодвинул верстак и опустился рядом с гнездом, легко провёл по яйцам кончиками таких же белых пальцев.

— Вам грустно, господин Приблев? — тихо спросил он, не поднимая головы. — А зря. Совершенно, вот совершенно незачем грустить. Он бы над нашими переживаниями подтрунивал — и, быть может, даже в обидном тоне. Потому что… ну сами посудите, здесь же не о чем спорить! Ему было без году семьдесят, он прожил ту самую «большую жизнь», где всего набралось вдоволь — и удач, и неудач. Но последняя её глава — разве ж неудача? Отнюдь. Он ведь не от болезни, не среди лекарственной вони, не от слабости и немощности, а самым приличествующим ему образом! Бомба, да ещё и по политическим мотивам, во взбунтовавшемся Петерберге! И все выжили, все могут дальше бунтовать на здоровье, только его и не стало. Роман, проклятый авантюрный роман — неужто вам было бы грустно, читай вы такой?