Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

— Ни за что! Нет, нет и нет. Обещайте мне хоть четыре Фыйжевска в единоличное пользование! Да даже если бы мне удалось — это уже не игрушки, это тайна Союзного правительства, сами же только что сказали: не должны знать даже росские главы корпусов!

Хэр Ройш скривился.

— И почему вы все не можете отучить себя кричать, всхлипывать… — пробормотал он и недовольно покосился на дверь: — И грохотать.

Скопцов грохота сначала не расслышал, но всё равно испугался: Золотце говорил, смотритель древних палат в подвалы не заглядывает вовсе, но беда никогда не приходит одна.

— Так вот, граф. Четыре Фыйжевска мы вам не обещаем, у нас их нет. Мы вам вовсе ничего не обещаем, мы вам приказываем. Вне зависимости от того, что вы на сей счёт думаете, вы пойдёте и поможете нам получить интересующие нас сведения. Жаль, что вы не согласились сами — мы выше ценим тех, кому давление не требуется. Что не означает, что нам нечем давить.

И тут Скопцов догадался, откуда грохот.

Они ведь действительно сначала собирались инсценировать бегство графа Жуцкого — и как можно скорее занялись к тому приготовлениями.

Хэр Ройш отворил дверь на лестницу.

— Господа! Господа, другой подвал не потребуется, заходите сюда.

Это были, конечно, Золотце и Мальвин. Золотце влетел первым и, чему-то смеясь, распахнул дверь пошире.

Следовавший за ним Мальвин, впрочем, и сам был достаточно ловок для того, чтобы проскользнуть в тесный дверной проём с ношей на плече и уверенным жестом, будто в танце, опустить на пол похищенную из своих комнат дочь графа Жуцкого.

— При всём уважении, господин Гныщевич, вы зря включили в программу танцы. Вы не умеете танцевать и поэтому, стоя в стороне, выглядите неуместно. — Туралеев говорил вполголоса, уголком рта и не снимая с фасада приветливой гримасы. — Я по-прежнему полагаю, что одного только ужина было бы достаточно.

— Не беспокойтесь, mon cher, ужин ещё впереди. А танцы… — Гныщевич пожал плечами. — Всегда подозревал, что на подобных événements танцы начинаются, когда музыка замолкает.

Улыбаясь пролетающим мимо парам, он жадно вглядывался в каждое движение. Гныщевич давно успел привыкнуть к разряженным людям, но прежде ему не доводилось видеть, как разряженные люди веселятся.

Европейские гости и немногочисленные росы веселились регламентированно, но в то же время красиво. Очищенная от столов и посторонних людей «Петербержская ресторация» превратилась в большую табакерку с часовым механизмом. Гныщевич ловил заинтересованные взгляды и на себе.

Ну конечно, господин Туралеев приложил все усилия к тому, чтобы европейские гости не ожидали от градоуправца приёма. Ни тёплого, ни светского.

— Как ваше самочувствие? — продолжил зудеть только что мысленно помянутый мастер интриги. — Господин Гныщевич, леший вас! Сперва вы отпускаете преступника, покусившегося на официальную фигуру, и мы ловим его — непростая, хочу заметить, задача, когда тавры отлынивают от исполнения приказа, а солдат Охраны Петерберга вы то ли пустили обратно в город, то ли не пустили…

— Тавры всё правильно делают, — хмыкнул Гныщевич. — Вы за всякую зуботычину будете людей арестовывать? Quelle petitesse.

— Зуботычину?! Это был ножевой удар! — Туралеев спохватился и снова понизил голос: — Слушайте, Гныщевич, вы, кажется, всё не можете взять в толк одну простую вещь. Вы не принадлежите себе, вы принадлежите Петербергу и Управлению. Сохранность жизни и здоровья — теперь не прихоть ваша, а работа. Одного градоуправца мы уже лишились.

Вальс выводил под потолком витиеватые росчерки, и Гныщевич чувствовал себя великодушно.

— Я жив и здоров, — легко отмахнулся он.

— До поры до времени, — буркнул Туралеев. В тоне его маячило смутное обещание.

— Лучше бы вы танцевали.

— Чтобы отсутствие у вас эскорта откровенно бросалось в глаза? Вы ведь даже телохранителя своего отправили на край света, а градоуправец, — подпустил он в голос наигранного сочувствия, — ни в коем случае не должен стоять один.

А Гныщевич именно это бы и предпочёл. За одинокого человека особенно часто цепляются взгляды, и людей тянет к нему каким-то особым инстинктом — жаждой заполнить пустоту. Это работало ещё в Порту и уж точно не могло не сработать на балу с европейцами. Когда же человек к тебе подходит, он заводит беседу сам.

И вот тут начинается самое интересное.

— Зря вы лезете в дипломатию, Гныщевич, — заметил Туралеев самому себе. — Это не ваша стезя.