Дмитрий Новиков - Голомяное пламя

Какие еще есть чувства в человеке, подскажите мне, и я в мельчайших миллиметрах опишу их сладостность на Белом море. Обоняние – запах свежести морской, рыбы морской, солнца морского. У солнца есть запах, когда оно слепящими бликами пляшет на мелкой ряби. Запах этот – шипящий, газированный, веселый. Нос чешется от него, желает горечи водочной рот. Обаяние – ты обаятельный гребун, и друзья твои обаятельные, и вы любите друг друга за ловкость вашу и слитность, и неразрывность с морем, которое тоже так сильно любит, что нужно постоянно об этом помнить – чтоб ласкою не захлестнуло окончательно. «Мористее, мористее держи!» – это носовой друг твой кричит, и вовремя – в скулу ударила волна, в избытке чувств ты вдруг отвлекся и утратил качки ритм. «К берегу правь», – это он же, увидевший вход в бухту, усталый сладостно и предвкушающий еду. И ты тоже вдруг чувствуешь всё тело свое тяжелое, всю неподъемную плоть – и снова понимаешь, что получил еще одно памятное, навсюжизненное чудо – морскую усталость.

Утро выдалось такое, что, еще вылезая из палатки и натягивая на ноги непросохшие за ночь, волглые изнутри сапоги, Гриша уже почувствовал счастье. Сонные, припухшие с ночи глаза сами собой раскрывались всё шире и шире. Вместе со свежим воздухом в грудь вошло ощущение надежды и отваги перед жизнью. Не могло больше в ней быть плохого – вокруг, до далеких горизонтов, простирался рай. Небо и море соперничали в синеве, как две озорные девчонки, только научившиеся кокетничать и гордые новым умением. Они и не подозревают, что главная прелесть даже не в красоте их юной, а в живости, веселости молодых улыбок, смешливости и радостной открытости повадок. Так и эти две нарядные, утренние красавицы хихикали друг другу и всему миру блеском ярких бликов на протянутых друг к другу свежих ладошках, перешептывались прозрачным шорохом пены на веселых разноцветных каменьях, обмахивались, притворщицы, белыми платочками отражающихся в воде облаков, и тогда легкое дыхание свежего бриза доносилось до заспанного Гришиного лица и разглаживало на нем все прошлые и будущие печали. Он долго стоял, не в силах шелохнуться, и любовался, и смотрел, и дышал. На глаза наворачивались непрошенные слезы. В груди тихонько шевелилась оживающая вера в промысел.

Потом взял себя в руки и пошел к костру. Костер на Белом море хорош тем, что почти никогда не гаснет, вечно готов гореть, не будучи специально залит человеческими руками. Толстые бревна пла́вника, выбеленные до мудрой седины морскими скитаниями, сохнут в самом костре, и когда один конец бревна пылает пламенем, второй постоянно парит и плачет. Ветер, редко стихающий здесь, сносит прочь пепел и раздувает угли, как неугомонный мальчишка, которому скучно без веселого огня. Пламя костра мечется, прыгает в разные стороны, трудно бывает надолго устроиться так, чтобы дым не плескал в лицо и не слезил и без того восторженные глаза. Зато в любом часы пролежавшем без признаков жизни вчерашнем костровище обязательно отыщется горячий уголек, и стоит лишь повернуть другим боком обгоревшую древесину да кинуть сверху пару новых, как через минуту-другую огонь возьмется преданно лизать их, увлекая и убеждая, что яркая ярость горения лучше покоя медленно текущей, неспешной жизни.

Так и сейчас, лишь слегка поворочав остатки вчерашнего огромного бревна, бывшего, видимо, деталью какого-то судна – старинные гвозди торчали из него в забытом давно порядке, – Гриша даже не стал дожидаться результата усилий и, взяв чайник, пошел за водой к ближайшей промоине в скалах. Пары шагов не ступил, как услышал за спиной радостно заговоривший, возродившийся огонь, ласково нашептывающий вспыхнувшей древесине вечные, жаркие мечты.

Быстро закипела, забурлила вода, Гриша снял чайник с длинной копченой палки и на паре костровых камней пристроил сковородку с оставшейся жареной камбалой. В воду же бросил добрую жменю молотого кофе. Запах закружился по ближним окрестностям, и сразу зашевелился большой камень невдалеке от костра. В десятый раз слегка испугавшись и узнав в нем расцвеченную под моховую поверхность булыжников братову палатку, Гриша уже с удовольствием соскучившегося за ночь без общения человека слушал треск раскрываемой застежки, голодное кряхтение брата и первые утренние матерки, неизбежные при соприкосновении согревшегося тела с мокрой морской одеждой. Потом камень раскрылся, и словно гном из скалы, из палатки стал выпрастываться сонный брат. Тут и легконогий Колька прискакал от своего пристанища, и заново закружилась каждое утро новая и свежая дружба.