Елена Скульская - Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

…Звонит мэр. Муниципалитет решает поддержать нашу уважаемую газету. Срочно назначается новый главный редактор. Выбор падает на меня. Падает, как дамоклов меч. Не знаю, справлюсь ли я с лавиной новых дел.

Возвращаюсь домой уже почти под утро. Прокрадываюсь в свой кабинет, накрываюсь пледом, но сон нейдет. Иду на кухню; на столе, под специальным пластмассовым колпачком с подогревом, сохраняется ужин. Нехотя ем только для того, чтобы уснуть.

Ложусь опять. Сна ни в одном глазу. По спине проходит смертельный холодок. Второй раз. Третий.

Зажигаю лампу. Беру со стола подаренную мне писателем книгу про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. На первой странице надпись, которую я не понял, но забыл у него спросить, что он имел в виду: «…Второму моему читателю». А первый-то кто?

А-а-а, Господи, первый, вероятно, он сам! Напишет и сам себе читает вслух!

Я открыл книгу и прочел сам себе вслух: «Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны». И заплакал. Правда, заплакал. Да еще с рыданьями, со всхлипами, с воем. Катался по дивану. Коленки поджимал к подбородку.

Хорошо, что меня никто не видел. А утром ничего не было заметно.

И все-таки меня не покидало ощущение, что не случайно в списке, который составил мой покойный друг в своем романе, было именно восемь человек. Восемь покупателей его книги. Последним был молодой органист. То есть он не совсем органист, но почти что; он тот, кто нагнетает воздух в меха органа.

Больше всего органисту в органе нравился vox humana — «голос человеческий», такая клавиша в лютеранской свободной церкви; ему нравилось нагнетать воздух в меха органа; он держался руками за деревянную перекладину и стучал, стучал ногами, обутыми в деревянные лыжи, короткие широкие лыжи жмут из болотной топи волчьи глаза брусники; посередине жижи на стенах остались прописи — лики и все такое, костыль времен католичества; зачем Христос Иуду поцеловал в губы? — спрашивает пастор у поумневшей паствы; а он, у мехов, раскачивается на мосту, изогнувшемся в эпилептическом припадке.

Органу нужен влажный воздух, иначе лицо его растрескается, старость иссушит его дубовые каменные бока и трубы самых низких тяжелых регистров, опустившиеся на дно, где звук еще только клубится над бездной, но не возникает, еще только носится безголосо, замешивая первые наросты альвеол, забивает дворовой пылью легкие гобоя, связки визгливой своры домашней породы флейт; ведрами таскают бабы воду и заливают церковь, подобрав подолы, килька выпрыгивает цельной и скользкой из крупной поры, изогнувшись в полете на пол на манер замысловатого факсимиле, которое трудненько будет воспроизвести, марая мрамор; послеобеденные рты не реагируют на запах, даже человек, раскачивающийся на лыжах, зависит от клавиш.

Когда он уставал, то, отдуваясь, представлял себя дымом из трубы: где-то далеко-далеко дым развевается над трубою и падает в небо, будто падает под откос паровоз дальнего следования, и будто у него тиф, жар, поэтому он отдувается, как мальчик, который бежит позади всех, толстый, ему не догнать, а еще у него белые с красными угольками прыщики на лице, хоть выдавливай их, хоть прижигай спиртом, предназначенным для ушных компрессов. Хоть присыпай пудрой из зеленой малахитовой половинки маминого яблока на трюмо, да только все равно не догнать, все равно его все пинают и норовят попасть ногой в живот, у, жирняга, дым из трубы…

Итак, утром я поехал к органисту, вместо того чтобы отправиться в редакцию и возглавить нашу уважаемую газету «На краю». Внезапно я совершенно потерял к ней интерес. И к путеводителю. И к рекламе Дня признаний. Я сел в троллейбус и вышел у старинных часов с изогнутыми змеистыми стрелками, вправленными в серую грудь останков крепостной стены. Чайки налетали на рыбью чешую кровель и разбивали клювы в кровь. На черный день прикопленное небо было обрюзгшим и грязноватым. Чуть поодаль, в порту, подъемные краны копались в небе, как хирургические инструменты. Я подошел к дворику церкви, где играл орган, и меня охватил озноб. Я почувствовал, что могу написать продолжение книги про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны. Я почувствовал, что знаю, черт побери, как именно нужно написать продолжение. Я освободился от вечной своей рабской и злой зависимости от писателя; я теперь сам по себе; я напишу и не буду думать ни о каком списке, и пусть их будет не восемь, а четыре, пусть будет даже один — органист. И я словно увидел его на листе бумаги.