Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Нет, хотите. Вы хотите, чтобы она вся была вот такая, по крайней мере большая ее часть. Я уверен, что для себя — и, может, для десятка избранных,— вы пишете что-то настоящее, тяжеловесное и торжественное, настоящие псалмы. А для остальных — вот это. Чтобы любое серьезное высказывание воспринималось как моветон.

— А вы откуда, простите?— спросил опомнившийся Бакулин.

— А я из Москвы, простите,— ответил Волохов.

— А… ну да. Ну я тоже из Москвы вообще-то,— улыбнулся Бакулин, предлагая не придавать его вопросу серьезного значения. Так в компании горожан разговаривали бы с безнадежной деревенщиной, которая, однако, может врезать — так что опускать сельского гостя надо так, чтобы он сам ничего не понял. В конце вечерники, по законам жанра, деревенский гость должен был обо всем догадаться и попрекнуть собравшимся хлебом, который они едят. «Но этот хлеб, который жрете вы,— ведь мы его того-с, навозом!» — как написал ангелоподобный бандит, в жизни не знавший крестьянского труда. Волохов вдвойне обозлился на себя за идиотскую ситуацию, в которую влип.

— Все отлично, Псиш. Мне в самом деле было интересно.

— Всегда пожалуйста,— кивнул концертуалист.

— Нет, погодите!— Маша завелась не на шутку.— Если вы позволяете себе так высказываться, хотелось бы, в конце концов, каких-то аргументов…

— Это вы мне позволяете так высказываться,— грустно сказал Волохов.— Вы же меня спросили, верно? Я вам ответил…

— И на чем основана такая оценка? Я просто хочу понять, в конце концов, я имею право…

— Да не оценка это!— поморщился Волохов.— Это мнение мое. Имею я право на мнение?

— Маша, ну что в самом деле,— сказал томный юноша из угла. В каждом собрании ЖД был томный юноша — или один и тот же? Волохов вскоре научился распознавать эту хазарскую наступательную триаду: начинает девушка; за девушку вступается томный; после томного вступает решительный и завершает дело либо окончательной грубостью, либо, если не помогает, физической расправой, упирая на то, что мстит за оскорбленную девушку.— Ну не понял человек, чакры какие-то закрыты у человека… Не будем же мы здесь сейчас, за столом, чистить человеку чакры?

У Волохова появилось и, по счастью, тут же пропало желание начистить кое-кому чакры, хотя он никогда прежде не любил драться и презирал тех, кто в пылу спора начинал хватать оппонента за грудки.

— Не будете, конечно,— вступила Женька.— И не будете разговаривать с гостем в таком снисходительном тоне, ладно, Валя?

— Ну родная,— протянул Валя.— Почему я не могу сказать? Человек высказался довольно резко, человек предполагает же, наверное, что с ним могут не согласиться… Если бы человек читал хотя бы Гадамера, он бы подумал, прежде чем ляпать…

— Он высказался, потому что его спросили. А что будет, если я скажу то же самое? Прости, Псиш, но мне тоже совсем не нравится то, что ты сейчас делаешь. Когда у тебя был блюзовый период, это было мило и смешно, а это уже совсем не смешно и не мило.

— Так.— Псиш посмотрел на нее серьезно.— Я чувствую, что напросился наконец на обсуждение. Мальчики, девочки. Я для того и показываю вещь, чтобы услышать мнение. Никаких обид, честное слово.

— Но тогда надо хоть разговаривать, как серьезные люди!— фальцетом потребовал Бакулин.— Нужен элементарный уровень разговора! Что это — нравится, не нравится? Коробрянский предъявил законченную работу, надо судить о ней хотя бы со знанием контекста… (Из дальнейшей речи Бакулина, как, впрочем, и из тоста, Волохов не понял ничего — кажется, говорилось о том, что Псиш занимается карнавализацией, в результате которой напряжение между массовой и элитарной культурой ослабевает и в обществе прибавляется толерантности. Таким языком писали в «Универсальном Филологическом Обозрении» — сокращенно «УФО», и дурнота от этих статей была примерно такая же, как от кружения на одноименном аттракционе — гигантской тарелке, вращающейся сперва в горизонтальной, а потом в вертикальной плоскости).

— Ося,— с истинно псишевской ласковостью сказал Волохов. Он уже начал понимать, как бить врага его же оружием. Нужней всего здесь была непробиваемая самоуверенность.— Вы мне не скажете, зачем читать Гадамера?

— Ну, если вы не понимаете,— пожал плечами Бакулин и возвел очи горе.

— А вы представьте, что не понимаю. Что я вообще о герменевтике впервые слышу. Представьте себе, многие серьезные немцы Хайдегера не читали, и ничего, никто не умер. Вы мне можете внятно объяснить, что такого сделал Гадамер? Или вам просто слово нравится?