Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Где это?

— В паспортном столе. Обязательно пойди, и еще нужна справка из поликлиники.

— Какая справка?— Громов даже перестал сердиться, настолько это было смешно.

— Надо флюорографию. Обязательно сделай флюорографию, потому что без этого тебя снимут с учета. А если ты в поликлинике не на учете, могут снять и нас. У отца на работе один человек не прошел флюорографию, и всю семью сняли с учета, а потом чуть не выселили. (Во всех родительских историях про коллег и соседей обязательно возникало счастливое чудо в конце: чуть, а все-таки не выселили; истории с печальным концом были для них уже тяжелы).

— Но я же в армии, неужели они не знают?!

— В армии ты там, а на учете здесь,— назидательно сказал отец.— У Каповичей сын живет в центре, потому что купил квартиру, а прописан здесь. Он туда прописал жену. И хотя он по факту живет там, ему здесь надо было пройти флюорографию. Он не прошел, и их чуть не сняли с учета. Только когда старший по дому вмешался и подтвердил, что Костя по месту жительства прошел, тогда их оставили. Но ему все равно пришлось сделать и здесь, и там.

— Ну,— сказала мать, подавая сковороду с жареной картошкой,— ты хоть расскажи, как там. А то ты не рассказываешь ничего.

Это тоже была дежурная претензия, потому что ей вовсе не хотелось, чтобы Громов что-нибудь рассказывал. Более того, она боялась, что он начнет рассказывать. Этот рассказ мог пробить ее скорлупу, разворошить кокон, в котором она жила. Но расспросы о том, как там, на войне, входили в ритуал — ритуалами давно уже обходились тут все, от государственных мужей до васек. Потом, два-три века спустя, следование ритуалам можно было изобразить как подвиг. Отцу в разговоре с сыном полагалось сказать «Служи, сынок!» и добавить, что и сам он в свое время преодолевал тяготы и лишения воинской службы; сыну полагалось сказать «Служу, батя» — и потеплеть суровыми глазами. Матери полагалось пригорюниться.

— Да чего рассказывать,— ответил Громов.— Ничего не происходит почти. Гарнизон и есть гарнизон.

— Кормят хоть нормально?— спросила мать.

— Ну видишь, я даже пополнел.

— Ничего ты не пополнел. Как был шкелет, так и остался.— «Шкелет» было бабушкино слово; при упоминании о бабушке полагалось тихо прослезиться.— Почему ты пишешь так редко?

— Мам, когда будет о чем, я сразу напишу.

— Ты знаешь, что Шелапутина развелась?— Шелапутина училась когда-то с Громовым в одном классе. Убей Бог, Громов не помнил, как она выглядела.

— Серьезно?— переспросил он.

— Да, да. И уехала.

— Куда?

— Не знаю. Мне ее мать рассказала, мы встретились в троллейбусе.

— А что, они тоже теперь здесь? Они же там у нас жили, в том районе, где раньше…

— Нет, нет. Родители переехали. Почти все родители из вашего класса переехали сюда. Дети почти все в центре, а родители сюда.

— Почему?

— Ну, чисто, зелено. Район хороший.

— Инфраструктура,— с важностью сказал отец.

— Магазины все рядом,— сказала мать.— Поликлиника хорошая.

Громов не знал, о чем еще спросить. Еще немного, и он спросил бы о погоде. Мать сказала бы, что погода хорошая.

— Если завтра регистрация, я сегодня схожу в комендатуру,— сказал Громов.

— Сходи, сходи,— кивнул отец.

Громов встал из-за стола и хотел помыть посуду, но мать не дала, с преувеличенной энергией тут же взявшись за мытье. Громов поймал себя на том, что чувствует себя как в компьютерной игре, квесте, где надо в каждой определенной комнате сделать что-то одно — а потом можно идти дальше, хотя можно и задержаться в этой комнате до бесконечности. Задание выполнено, и что будут говорить нарисованные фигурки — давно известно. Они тебя не гонят, оставайся, сколько влезет,— но ты больше ни за чем тут не нужен, да и сами они не нужны. Можно подойти к любой, задать вопрос, услышать ответ. Все, что полагалось сделать в этой кухне, Громов уже сделал. Можно было поговорить с отцом, можно с матерью, но и они, казалось, с молчаливым укором ждали, что он перейдет на следующий уровень.

Мать вышла проводить его в прихожую. Эта квартира была один в один похожа на прежнюю, но гораздо жальче, обшарпанней; зеркало затуманилось, поплыло.

— Расчеши головушку,— ласково сказала мать.

Господи, что расчесывать, что еще за головушка! Он был ротный командир, боевой офицер, схоронивший многих товарищей, поднимавший роту в бой, выдерживавший мат начальства, дебоши казаков, лень и тупость подчиненных; он несколько раз едва не погиб, забыл, что значит спать на чистом белье, сутками, случалось, ничего не ел, кроме неугрызаемого ржаного сухаря,— и мать обращалась к нему с той же фразой, какой провожала его когда-то в школу; может, когда-то она имела какой-то смысл,— что ему было теперь расчесывать, стриженному почти под ноль, как полагалось в русской армии?! Вероятно, ему следовало умилиться,— но, к ужасу своему, он ничего не почувствовал, кроме глухого раздражения.