Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

С утра хозяева ушли на работу, только старуха — мать его друга — хлопотала в кухне. Дом стоял в пяти минутах ходьбы от моря. Он вышел на берег и замер.

Море было красным.

И все-таки это было выше их сил, они не могли заменить море! Задыхаясь, он бросился вверх, к людям, к базару:

— Что сегодня с морем?— крикнул он старухе, продававшей маслины прошлогоднего засола.

— Отходы прибило,— пояснила она миролюбиво.— Тут сбросили какую-то гадость, вот ее и прибивает иногда… Говорят, и плавать можно, говорят, безвредно…

— Но ведь это по всему побережью, на сколько глаз хватает!

— Да говорят, дальше-то чисто… Погоди, через денек волной разгонит…

Он долго не мог заставить себя спуститься к этой красной воде, но деваться было некуда. Надо было привыкать к тому миру, который теперь простирался вокруг.

Саша долго сидел на берегу, глядя на красную воду. Он не заметил, как стемнело, и только потом спохватился: прошло не больше трех часов!

Он поднял глаза.

В густо-зеленом, цвета вьетнамской картошки небе тускло горело ярко-синее маленькое солнце, на которое можно было смотреть без боли. Мимо прошел старик, подняв лицо к синим лучам; оно казалось мертвым.

— Вы не видите?!— не помня себя, крикнул Саша.

— Я ничего не вижу,— ровно сказал старик.

Только тут Саша увидел, что он слеп: старика вела собака, и на эту собаку лучше было не смотреть.

Он сел на гальку, закрыл глаза, потер виски. Затряс головой. Снова посмотрел в небо.

Синее солнце стояло в зените. Зеленое небо окружало его.

И тут он понял, что больше не боится. Ярость сильнее страха, она изгоняет страх. Здоровая, ясная, сухая ненависть пылала в нем.

— Ну и черт с вами,— процедил он сквозь зубы.— Черт с вами, пусть все будет так. Делайте что хотите. Я-то не изменюсь. Дулю вам всем, я не изменюсь. Сами меняйтесь как угодно. Со мной вы хрен чего сделаете. Я какой был, такой и есть. Я не изменюсь.

С этого дня он ушел бродить, ища настоящее небо и настоящее море, но нигде пока не встретил их. Синдром Василенко, Анька знала, выражается иногда и в том, что нарушается восприятие цветов, что-то вроде дальтонизма, только по всему спектру. Знание настоящего языка проснулось в Саше сразу, и теперь, под Тамбовом, ему уже трудно было говорить на русском. Но Анька понимала его.

Третьим рассказывал свою историю васька Петр Степанович, который заснул однажды в Крыму, в «Беседке ветров»,— таинственном месте, где есть, говорят, дыра в другое измерение. Ветер там завывает на разные голоса, трава растет высокая, почти в человеческий рост, и место это скрытое, туристы про него не знают, только местные ходят иногда, в надежде оздоровиться.

Петр Степанович жил в Гурзуфе со старой матерью, работал шофером, был неудачно женат, развелся и ничего особенного от жизни уже не ждал. Сон, приснившийся ему, был ни на что не похож и так реален, словно Петр Степанович и в самом деле побывал в другом измерении. Ему снился северный город, в котором он, оказывается, прожил всю жизнь; у него был там другой отец и другая мать, но главное — другая жена. Он жил в доме пять по Большой Коммунистической, в квартире тридцать два; в городе было много других особых примет, но их Петр Степанович помнил смутно. У него были в этом городе сын и дочь, сын любил собирать легкие деревянные самолеты из тонких планок, с резиновым двигателем, а дочь играла на пианино и пела в хоре. Сам Петр Степанович работал водителем троллейбуса, ходившего по пятнадцатому маршруту. Это был прекрасный маршрут, начинавшийся у городского парка, на высокой горе над медленной рекой, а заканчивавшийся в парке, на низкорослой окраине, где уже вырастали, однако, новостройки, и простор за ними открывался такой, словно там, дальше, было море. Настоящего моря, у которого прожил всю жизнь, Петр Степанович во сне не видел и не скучал по нему.

Он проспал целые сутки, потому что в Беседке ветров легко забыться надолго, но за эти сутки успел прожить с новой семьей год или два, и все события этих двух лет — выпускной концерт дочери, сломанную руку сына, переход жены с одной работы на другую,— помнил отчетливей, чем всю свою гурзуфскую жизнь. Он был удивительно на месте в той семье, все его любили, никто ничем не попрекал, и жена у него была такая милая, а дети такие родные, все в него, что он проснулся в слезах и долго плакал, лежа в траве, вспоминая, кто он такой и откуда, и зачем здесь.

С тех пор гурзуфская жизнь и работа стали ему невыносимы. Он стал тратить все деньги и время на разъезды по стране, ища город с большой северной рекой, парком на горе и улицей Большой коммунистической. Правда, такие улицы были почти во всех городах. Еще он смутно помнил, что была в городе площадь Декабристов,— это навело его на мысль, что снился ему Иркутск или Якутск, но улицы или площади Декабристов были во многих еще городах. Однажды он решил не возвращаться в Гурзуф, дал матери телеграмму, что женился и остается в Братске, а сам отправился на поиски своего города. До сих пор он ходил, но так ничего и не нашел — лишь иногда ему в толпе попадалось лицо, похожее на лицо его выросшей дочери, или мелькал вдруг затылок сына, но никогда не мог Петр Степанович догнать его в толпе. Портретами жены, сына и дочери он беспрерывно изрисовывал любой клочок бумаги. Он показал несколько портретов и Аньке: печальная замордованная женщина стояла у плиты. Или просто Петр Степанович в нынешнем своем состоянии не мог изобразить никого веселого и цветущего. Он ходил уже два года.