Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Вон те сидели тут же, за решеткой, и требовали их выпустить — пара алкашей и вокзальная проститутка. И ведь был Саше знак, один из алкашей посмотрел на него узнающим взглядом и даже, кажется, подмигнул; и сказал несколько непонятных слов, то есть слова все были понятные, но в странном порядке,— что-то вроде «Стойкий обломок на короткий обмылок»,— но Саша тогда еще ничего не понимал, молодой был.

Паспорт он восстанавливал еще полгода, собирая справки о своем существовании,— справки трижды терялись в паспортном столе, так что и впрямь впору было усомниться в собственном присутствии на свете.

Небольшим утешением ему служила Светка, одиннадцатиклассница, еще на первом уроке смотревшая на него так, что, собственно, для нее одной он и говорил. И когда его вызвал директор — провести разъяснительную беседу о том, что по новым временам, вы же понимаете, не следует делать акцента на репрессиях, а стоит подчеркнуть объединительную роль народной веры в вождя во время Великой Отечественной войны,— именно Светка поджидала его у выхода из школы:

— Александр Олегович, он вам нахамил, да?

— Никто мне не нахамил, Одинцова. Вообще — что за тон? Идите домой, ей-Богу…

— Александр Олегович, он идиот, не слушайте его. Мы его все терпеть не можем, а вас любим. У нас никогда еще не было такого историка.

«Скоро опять не будет»,— хотел он ответить, но передумал: за последние два месяца появилась-таки эта привычка одергивать себя.

— Ладно, спасибо. Идите, вас дома ждут.

— Никто меня не ждет, там нет никого. Александр Олегович, вы только их не слушайте всех, ладно? Потому что если их слушать, можно в такое превратиться…

И он ухватился за эту соломинку, полупрозрачную девочку-акселератку, за эти хождения-провожания, разговоры по предмету и не по предмету, потому что мы любим тех, с кем нравимся себе,— а с ней он себе нравился, потому что был прежний. Не запуганный, отовсюду ожидающий удара, а уверенный, знающий, в каком мире живет. Она уже осталась у него однажды ночью, чего-то наврав довольно беззаботным родителям, и он с удивлением понял, что учителю есть еще чему поучиться у нового поколения. Только иногда он замечал у нее какое-то странное, отсутствующее выражения, она слушала и не слушала, но потом спохватывалась и принималась кивать. В классе никто ничего не знал — она держала слово.

Все кончилось зимой, когда это отсутствующее выражение стало появляться чаще и чаще, а восторженное внимание, на которое он так купился с первого урока, исчезало непонятно куда.

Однажды она не пришла в их сквер, где он, по обыкновению, поджидал ее после шестого урока (они всегда выходили врозь). На другой день, забыв про всякую осторожность, он подошел к ней на перемене:

— Что вчера случилось?

— Я не смогла… я потом объясню.

Но не объяснила.

Поговорили они только неделю спустя, когда он подкараулил Светку возле ее дома.

— Объясни мне по-человечески, что происходит.

Он смотрел на нее, не узнавая. Куда девалась та девочка? На него пустыми глазами смотрел незнакомый человек — ее возраста, ее роста, в ее белой вязаной шапке, с ее колечком на безымянном пальце, но с другим овалом лица, с другими волосами — вместо светлых, блестящих, были тусклые и темные, так не покрасишься.

— Ничего не происходит.

— Но ты от меня все время сбегаешь — в чем дело? Родители?

— Родители ни при чем. Вообще ничего не случилось.

Он не выдержал и, забыв о прохожих, схватил ее за плечи, затряс:

— Что со всеми вами делают? Где вас меняют?

Только тут в глазах ее мелькнуло что-то прежнее, как под свежей краской проступают иногда контуры прежнего рисунка; только тут он увидел в ее лице какую-то минутную борьбу, словно она собиралась рассказать, но не могла решиться, словно в темной реке, у самой поверхности, плеснула рыба и тут же ушла на глубину.

— Говори! Говори, Светка!

Она уже опустила глаза, а когда подняла — на него смотрела прежняя кукла.

— Ничего не случилось, Александр Олегович! Ничего ведь и не было. Не надо меня трясти.

Он повернулся и пошел домой.

Но и дома не было, потому что была метель, и он, пьяный, из горлышка выпивший бутылку «Слънчева бряга», не мог найти собственную улицу: не чувствуя холода, блуждал по району и района не узнавал.

— Скажите, это «Филевская»?— спрашивал он прохожих, встречавшихся все реже, и благополучные люди с собаками брезгливо говорили ему:

— Нет, Семеновская… Откуда здесь «Филевская»?