Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Все русские города делятся на две категории, неспешно продолжал рассказчик, брезгуя переходить к сути. Одни стоят близ больших проезжих дорог, и жизнь там неспокойная. Жители таких городов кормятся с потока путников, текущего сквозь них, и сами всю жизнь мечтают, что вот когда-нибудь уедут; в таких городах непременно поддерживается легенда об одном счастливце-горожанине, который не просто мечтал, а вот уехал же! Он возвращался потом — исключительно чтобы дать прочим представление о бессмысленности всякой суеты. Города, стоящие у дорог, неспокойны и суетны. В них думают, что можно сняться с места, и это что-нибудь изменит. Люди, живущие там, боятся заглянуть в себя — и думают, что в путешествии, из вагонного либо самолетного окна, можно увидеть что-нибудь другое. Трактирщики, портные и обувщики в таких городах обслуживают проезжающих с тем особым заискиваньем, которое пытаются выдать за панибратство: заходи, странник, мы ведь оба — при дороге, мы тоже тут как-то причастны к путешествиям… Всем ясно, что сорвется с места один из тысячи, да и он вернется домой с обломанными крыльями; а все-таки приятно думать, что, кроме города, есть дорога. В языке коренного населения, впоследствии почти забытом, противоположность понятий выражалась простой перестановкой букв — дорога и огород, то есть разомкнутое и замкнутое пространство. Так же противополагались рука и кура, гора и рога, добро и бодро — но подлинный смысл их забылся во времена первых оккупаций, когда захватчики наклеивали туземное слово, как этикетку, на первый попавшийся предмет: так кура перестала быть ногой и сделалась птицей, рога перестали быть оврагом и объявились принадлежностью скота, а бодрость из противоположности добра сделалась его странной принадлежностью, кто добр, мол, тот и весел. Мы давно уже пишем и говорим языком захватчиков, в котором слова все остались прежние, коренные, но смысл их непоправимо утрачен. Ах, корявая радость, громкий обморок передышки, угрюмство радужного выхода, раскосый булками взгляд бестелесной, скотски хромой обители, высоко убитой стенами недоверчивой хромоты, взрывы распухшей, обернувшейся жимолости, живописи, раскрученной сумеречной утраты в колченогой промоине грозно аукнувшейся стороны… только тайная струна какая-то вздрогнет в душе при звуках этой забытой речи, словно в бессмыслице отзовется вдруг древний смысл — и тут же милосердная память задернет занавеску: не смотри туда, там травма.

Но есть другие города — стоящие далеко от проезжих дорог: в них уже знают, что уехать некуда, и никуда не хотят. В городах этих живут, не сообразуясь с требованиями общепринятых условностей: улицы ходят распустехами, домишки давно не подновлялись, колодцы сгнили и покосились… Когда советская власть, замешанная на хазарском бунте и отвердевшая в виде варяжской мести, добирается до этих городов — она наводит кратковременный марафет, снося для порядку пару храмов и выстраивая магазин «Культтовары», в котором и по сию пору продаются уцененные грампластинки, но и это все быстро подергивается пылью, рутиной, тиной, будто и не было никаких перемен, а всегда стоял тут давно лишившийся мяча гипсовый баскетболист. Здесь не беспокоятся о чужом мнении — иметь его некому, все свои. Так жил и Блатск, привлекательный для блатоты именно тем, что здесь никому не пришло бы в голову искать ее. Что до местного населения, сразу опознававшего пришлых,— коренное население было смиренно и ко всяким гостям относилось по-братски, блатски, с равнодушием всепоглощающего болота. Бывали, конечно, и захватчики — то варяги, то хазары,— но с ними блатные всегда могли договориться, у них был уж подлинно общий язык, ибо блатная речь состояла из обломков хазарского и варяжского арго. Блатные всегда гордились подлинным интернационализмом — в их сообществах не было ни эллина, ни иудея, ибо на пределе падения все одинаковы, и в полной тьме не различают цветов. Блатные сочетали хазарский расчет с варяжским надрывом, варяжскую жестокость с хазарской хитростью — и гениально пользовались этой обоюдностью: хазар они приманивали на хазарское, а потом поступали с ними, как варяги. Случалось и обратное — даже и чаще. Варяги и хазары злились попервости, но потом восхищенно цокали языками — они уважали блатных за шикарную непоследовательность. В блатные шли самые отмороженные захватчики — те, для кого не было вовсе уже никаких правил; хазары, которые не прочь продать варягам оружие, варяги, готовые сдавать своих за деньги чужих. Славно жилось им! Отребья обоих воюющих лагерей пользовалось в этих лагерях неизменным почетом — ловили их больше для виду; варяги давно уже зачисляли в свои по принципу наибольшей отвратительности — кто мерзее, тот и наш, а хазары старались не отставать и даже превосходить — то есть мерзость в других поощряли, а в свои не зачисляли. Просто рядовые варяги, как и рядовые хазары, не дошли еще до той степени падения, при которой ненависть к роду человеческому становится сильнее ненависти друг к другу. Варяжские барды романтизировали блатоту и учились у нее — лучшие их патриотические песни были сочинены на блатные мотивы, а в кругах высшего варяжства ценились наколки и феня; хазары чтили блатных за отважное презрение к государству и называли их оплотом свободы. В подполье хазары пели блатные песни, а в короткие времена своего владычества внедряли блатные правила — даром что большинство хазар, попадая в лагеря, не поднимались выше сказителей и пяткочесов.