Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— И во что мы их превратили?— не сдавался Волохов.— Они же озверели тут с нами…

— Они совсем бы озверели, Володя. Они бы от нас человека живого не оставили, если б друг другом не занимались.

— Они и так озверели. Посмотри, что мы сделали с ними.

— Так и по заслугам,— ухмыльнулся Гуров.— Сами виноваты. На нас вины нет, Володя, тут не выбор наш — тут антропология. Не было у нас выхода, и не быть нам другими, хоть ты тресни. Оно, может, ты и прав — во всем прочем мире варяги с хазарами давно приличные люди, а у нас все завоеватели. Все никак завоевать не могут. Ну, так это наша миссия такая. Держали щит.

Волохов замолчал. Из него словно вынули скелет. Он сел на лавку, на которой еще так недавно, о Господи, лежала его Женька Долинская, ни в чем ни перед кем не виноватая,— и бессильно свесил руки между колен.

— Я все равно за ней пойду.

— Пойдешь, пойдешь. Думаешь, не пущу? Не буду я тебя останавливать, иди, пожалуйста…

— Но ее-то за что?!— не выдержал Волохов.— Что тебе баба сделала?!

— А кто ее звал сюда, твою бабу?— прищурившись, спросил Гуров.— Сбежала — там и жила бы… Нет, ЖД — ждущие дня! День настал, пора вернуть эту землю себе! Или, скажешь, она в гости приехала?

— Она приехала ко мне,— сказал Волохов.

— Ну да, ну да. И Эверштейн к тебе, проконсультироваться… И все они к тебе, повидаться…

— Ты мне вот что скажи, Гуров. Долго ты еще рассчитываешь за всеми местными бабами следить, как бы они варягу не дали? И за бабами хазарскими, чтобы с нами не спали?

— Следим покуда,— пожал плечами Гуров.— До сих пор получалось, глядишь, и дальше не пропадем…

— Не уверен. У меня такое чувство, что нельзя вечно бегать по кругу. Вагоны начнут отваливаться, колеса ржавеют…

— По крайней мере они ржавеют дольше, чем разваливается обреченный вагон первого класса, ездящий по прямой,— раздельно, как ребенку, объяснил Гуров.— Наше дело — подбрасывать щепки в костер: пусть они топчут друг друга и вообще живут как угодно — но пусть не прекращают отрицательной селекции и берут верх друг над другом. Потому что мы в это время продолжим единственно нам любезную жизнь вне истории,— при этих словах он потянулся и замурлыкал, как сытый кот.

— И тебе все это нравится? Вот это?!— Волохов обвел широким жестом шершавые мокрые стены убогой баньки. Одну стену он задел, и прочь побежала испуганная мокрица.

— Банька-то с пауками?— спросил Гуров, закуривая, и при свете зажигалки Волохов увидел, что инспектор ласково улыбается.— Ничего банька, других не хуже… Ты, майор, в Америке Латинской бывал? А я бывал, нашел случай. Там славная одна была цивилизация, вроде нашей. Так через нее за тысячу лет чуть не десяток волн прокатился. Половина уж и забыл, как называется. Такое место удобное — все норовили захватить, даже испанцы разделились и стали друг друга выгонять. Одни испанцы, другие креольцы. И знаешь, что с тамошними коренными теперь? Совершенно себя не помнят, вообще не знают, зачем живут. Каждый следующий надписи сбивает, богов уничтожает и язык перекраивает. Их же нету уже почти, Волохов. А у нас, скажу тебе, еще вполне приличный вариант. Вроде, знаешь, параллельного присоединения против последовательного. У них десять захватчиков подряд, а у нас всего двое по очереди. И население не успевает окончательно привыкнуть, и навыков лишних не надо. С этими научились, с теми приспособились — ну и все, и пожалуйста, меняйтесь, пока не надоест. А не надоест им никогда, потому что они друг без друга жить не могут. Мы их топливо, они наша крыша. Вечный двигатель это, понимаешь ты, Волохов? Я же рассказывал тебе, да ты не понял. Это не они нас, это мы их на себе разводим. Коренные населения — они тем и отличаются от захватчиков, Володя, что сопротивляться не умеют. Работать — да, сопротивляться — уволь. Так вот, чем десять волн через себя пропускать, мы, по-моему, ловко устроились — не находишь? И не дам я такой хороший перпетуум мобиле разрушать даже из-за самой рыжей девки, хорошо ли ты меня понял, майор?

— Хорошо,— сказал Волохов.— Куда уж лучше.

— Что, скажешь, неправда все?

— Почему, правда. Нравится младенцу в утробе, вот он и решил не рождаться.

— Дело, дело. Чего рождаться-то? Кто родился, тот и умер, а нам и тут неплохо. Можно прекрасными вещами заниматься. Пока твои так называемые нации медленно помирают, наша думает о главных вещах. Понемногу странствует. Сочиняет очень недурные стишки на родном языке. Поет песни. Хранит фольклор. Девушки замечательные, жрецы талантливые, земледельцы такие, каких ни в одной другой стране не осталось. Земля у них сама родит, яблоня плоды приносит, печка пироги печет. О чем ни попросишь, само делается. Вот скажу я баньке — банька, топись!— и затопится банька, слышь, Волохов? А скажешь ты — и тоже затопится, потому что коренное население. Вот скажи: топись, банька!