Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Партизанские песни поются о быстрых, слезных расставаниях под крупными звездами; о ночлегах в горах и о походной любви с маленькими, смуглыми, отчаянными партизанками, которым жить осталось недолго. Да, впрочем, всем жить осталось недолго, поэтому в партизанских песнях есть гордая жалобность, заранее ощутимое сострадание ко всем участникам сюжета. Партизанская песня всегда поется об истерзанной Родине, которую нам никогда не вернут. И в самом деле, когда коренному населению удавалось ненадолго вернуть свою истерзанную Родину, оно первым делом переставало работать, так что железные дороги, дворцы и теннисные корты захватчиков немедленно приходили в упадок. Некоторая часть коренного населения, привыкшая к войне, не удовлетворялась тихой жизнью на Родине и принялась устраивать военные перевороты, в которых все свергали друг друга. Захватчиков было столько, что никто уже не помнил, кто первый, а потому главным населением каждое считало себя. Девятнадцатилетние генералы входили в разрушенные дворцы и вырезали прислугу, а пожилые писатели из бывших журналистов писали об этом короткие романы длинными фразами. Остатки свергнутого режима уходили в горы партизанить и тем покупали моральную правоту. Президентский дворец горит, в роскошном саду при дворце не смолкает перестрелка, американские вертолеты обстреливают окрестности, отряд уходит в горы, у меня пятнадцать минут, ночь, океан, бетонная набережная, запах гнили и водорослей, прощай, Росита, больше мы никогда. Смуглая скво еще перебирала струны, и партизаны, продолжая петь, поднимались, затаптывали костер и строились в ряды.

— Наш час! Настал! К оружию, мой друг!

Студент! Шахтер! Крестьянин, металлург!—

пели они по-испански, потому что по-испански красивее. Все так же, не умолкая, они построились в колонну по три и ушли куда-то в глубь леса. Почему партизанские песни всегда прекрасны? Потому что партизаны всегда правы. Партизаны, черт бы их побрал, хорошо устроились. Ни у кого из людей более мирных и легальных профессий нет такой увлекательной мифологии. Девушки любят партизан — вероятно, еще и потому, что партизаны всегда ненадолго, не успеваешь соскучиться, как уже убили или спрятался.

— Вот едут партизаны подпольной луны,— сказал Громов, когда они с растерянно улыбающимся Вороновым остались вдвоем около догорающего костра.— Пускай их едут. Черепанов мне объяснил, что Копосово отсюда в десяти километрах на восток. Подъем, Воронов. Ино еще побредем.

— И долго ты рассчитываешь водить всех за нос?— спросила Женька.

— Года четыре,— беспечно отозвался Волохов.— Этот ваш Моше водил сорок лет… за нос.

— Не трогай мою религию, Касс Кинсолвинг!

— Ладно, Жень. Не в Каганате, в конце концов.

В деревенской бане, где они украдкой встречались второй месяц, пахло березовыми вениками. Тускло мерцало квадратное оконце зеленоватым светом июльской ночи. Скоро август, начнут падать звезды, природа зацветет в полную силу, прежде чем умирать.

— Сколько раз мне говорили — «Иди ты в баню!»,— сказал Волохов.— Я и не предполагал, что это заклятие. Видишь, я в бане, и моя бы воля — никуда бы не уходил отсюда. Знаешь, что меня больше всего огорчает?

— Ну?

— Я где-то читал… у Брэдбери, что ли… что человек — это и есть машина времени. Время проходит, а человеку ничего не делается, как во время путешествия, скажем, по проселочной дороге. Я не видел тебя три года, с того раза перед самой войной, а до того еще сколько-то, и еще сколько-то. И вот как будто ничего не было — понимаешь?

— Ты, Вол, забавный, у тебя все такие америки…

— Ну, жизнь и состоит в постоянном подтверждении давно известных вещей. Как будто всех сюда послали для того, чтобы доказать пять-шесть теорем. Кто-то не доказал, его, наверное, на второй год, разбираться во всех ситуациях по второму, третьему кругу… Отсюда навязчивые повторы одних и тех же мотивов в некоторых биографиях, национальных историях… А у нас с тобой все доказывается с первого раза, значит, мы скоро умрем.

— Ну, ты как знаешь, а мне еще не надоело.

— Да и мне не надоело, но не я решаю.

— Ужасно мне чаю хочется,— сказала она, переворачиваясь на живот.— Но это же надо звать ординарца, а лень одеваться. Видишь, я заговорила стихами. Можно самой пойти вскипятить, но лень тем более. А тебя не пошлешь — при виде варяга весь штаб переполошится, я и так к тебе огородами, огородами…