Марина Юденич - Я отворил пред тобою дверь…

Странно как-то все это началось Вроде бы и не было никакой значимой отправной точки у этого мучительного, необъяснимого, да и заметного только ему одному процесса — собственного прижизненного обращения в прах. Именно так он определял то, что с ним происходило нынче Для все прочих, даже близко знавших его, он просто сильно сдал за последние годы — расхожее определение, но емкое весьма, много объясняющее, но большее оставляющее в тени недомолвки, а посему удобное. Оно и его устраивало в какой-то мере, раздражая правда плохо скрытой брезгливой жалостью, но доказывать обратное он никогда не пытался Знал просто сам для себя, что это не так.

А как? Укоризненно вроде качнулся круг от лампы на истертых обоях:

«Себе-то не лги, голубчик — все началось с той самой истории».

Историю ту он окрестил про себя « историей четвертой гравюры» Хотя и сегодня не был окончательно уверен, что вся эта история действительно происходила, а четвертая гравюра реально существовала в этом подлунном мире..

С Борисом Романовичем Мещерским они познакомились случайно, в баре телевизионного центра в «Останкино» Он тогда много публиковался в популярных молодежных журналах, с леденящими душу историями из хроник Святой Инквизиции, высказывал смелые научные гипотезы, вполне укладывающиеся в основу приключенческих сюжетов. Его стали приглашать на радио, снимать в телевизионных программах В тот день после очередной записи он, кончено же, не преминул спуститься в большой уютный подвал телевизионного бара По тем временам это место было не просто приятное, но и престижное, входящее в число модных и труднодоступных московских достопримечательностей Здесь запросто попивали кофе и пиво популярные певцы и актеры, забегали перекусить знаменитые тогда на всю страну дикторы, (специальная табличка на стене предупреждала, что они обслуживаются вне очереди), а в очереди у стойки непринужденно болтали известные поэты и модные журналисты-международники.

Он уже несколько минут бродил в полумраке бара, выискивая свободный столик или хотя бы место за одним из столов. Стакан с горячим кофе все более припекал пальцы, мест не находилось и ситуация становилась критической.

Почти свободный столик вдруг обнаружился в самом темном и отдаленном уголке бара, почти — означало, что за ним сидел только один человек.

Вы разрешите? — он едва ли не уронил стакан на не грязноватую поверхность стола, и только тогда разглядел этого человека В первые секунды ему показалось, что это актер перекусывает между съемками, не снимая грима — за столиком сидел очень пожилой человек, скорее — старец, с длиной, узкой и острой как у старика Хоттабыча седой бородой и абсолютно лысым черепом. Лицо его было изборождено крупными резкими морщинами, а глаза глубоко прятались в глубоких, как пещеры темных глазницах.

— Конечно, — немедленно с готовностью отозвался старец, неожиданно густым и довольно громким голосом, — иначе вы ошпаритесь, и чего доброго, ошпарите меня Что за фантазия у здешних хозяев — подавать кипящий напиток в граненом стакане? В мое время из граненых стаканов грузчики пили водку.

Впрочем не только грузчики, конечно.

Но водку — это еще куда ни шло Вы согласны?.

— Что водку, или что из граненых стаканов? — улыбнулся он, понимая, что перед ним не актер и почти мгновенно проникаясь к старику необъяснимой симпатией.

— Не ловите меня на всякой словесной казуистике, молодой человек, я великорусский язык изучаю ровно девяносто шесть лет и три месяца — сколько живу Извольте присесть и представиться — вам первому полагается и по этикету и по возрасту.

— Павлов, Евгений Витальевич.

— Журналист?.

— Нет, историк, доцент МГУ.

— Достойное дело Меня Зовите Борисом Романовичем, можете, впрочем, если не боязно и не противоречит политическим убеждениям, величать Вашим сиятельством Я, Евгений Витальевич, последний из князей Мещерских.

— Чего же я должен бояться, Ваше сиятельство?.

— Большевиков, уважаемый Евгений Витальевич еще никто не отменил, теперь, верно, они сытые и ленивые и даже русскому князю позволяют перед смертью покуражиться, но мне более памятны другие времена — потому и спрашиваю, что сам боюсь Вот как.

— Чего же, Ваше сиятельство? Теперь не тридцать седьмой год.

— А его, милостивый государь, тоже специально никто заранее не объявлял годом тридцать седьмым, особым, знаете ли, как и все прочие лета их правления, впрочем Да, и будет, чего старое поминать Вы молоды, и слава Богу, не боязливы А что до моих старческих причуд, то внимание на них обращать не извольте, зовите, старика, как желаете, хоть дедом Борькой, я не обидчив Скажите лучше, какие времена изучать изволите?.