Джон Фанте - Из книги «Большой голод» рассказы 1932–1959

Тридцать минут спустя Папа Андрилли вошел во двор из прилегающей аллеи и тут же ощутил запах горелого перца. На нем была валяная войлочная шляпа, коричневые штаны и рубашка. Все перемазано серым известковым раствором, поскольку он только что слез с лесов, где вел все утро кладку. Его ноздри сердито затрепетали от запаха гари. Уже ощущая во рту вкус своего горелого обеда, он пихнул с треском ворота и прогрохотал по ступеням крыльца.

В кухне было черным-черно от дыма. За столом сидела его всхлипывающая жена, не замечающая удушливого дыма. Он поспешно потушил пламя под кастрюлей. Перец почернел и свернулся, но трагическое лицо Мамы Андрилли сдержало приступ его гнева.

— Что случилось? — спросил он.

Ее подбородок задрожал, а ливень, хлынувший из глаз, заставил его испугаться. Его глаза тоже напряглись, но он взял себя в руки и опустился на стул напротив нее. Сидя в удушливом мареве, он барабанил пальцами по столу и готовился к самому худшему.

— Что такое, mia moglia? — снова спросил он. — Скажи своему мужу, что за беда?

— Наш Никола.

Это прозвучало зловеще. В несчастье он всегда был Николой, в любом другом случае просто Ник.

— И что он на этот раз натворил?

— Вон — телеграмма. Он умер.

Папа поискал телеграмму, но потрясение от услышанного ослепило его потоком слез. Комок смятого уведомления катался по гладкому полу, преследуемый неугомонными котами. Он наклонился, чтобы поднять его, но парализованный нахлынувшей болью, так и остался сидеть напротив жены. Когда очередной приступ рыданий охватил жену, он стиснул челюсти и решил взять себя в руки, поскольку, не взирая ни на что, он и в этот момент считал, что рыдания — это для женщин.

Однако невыносимая боль в груди не оставила его даже тогда, когда он настежь открыл окна, чтобы проветрить комнату. Страшная телеграмма каталась резво по полу, коты хватали ее и хрипели друг на друга. Мама Андрилли вздрагивала, укрыв лицо руками. Папа смотрел на нее с участием, искренне желая утешить. Но итальянцу Андрилли были неведомы сантименты — он никогда не практиковался в нежности.

Пристыженный своей беспомощностью, он открыл холодильник и вытащил графин красного вина. Пил он быстро и отчаянно, но когда вспомнил лицо своего сына, его ладные руки и ноги, холодное вино встало поперек горла. Другого, такого как Ник, не было. Он был первым и любимым из его сыновей, и так преждевременно ушел. На нем даже лежала печать гения, настоящего писателя — с его книгами, дикими идеями и безрассудными тратами денег. Папа Андрилли не все одобрял в книгах своего сына, рассказы об их семье и друзьях, в частности. Его приводила в бешенство тема одной книги Ника, рассказ о неверии, обуявшем одного каменщика и его жену. И несмотря на то, что рассказ был довольно правдивым, он разорвал книгу пополам и сжег, и даже хотел возбудить уголовное дело против своего сына. Но все это было в прошлом. Все было прощено сейчас, прощено и забыто. Плохо ли, хорошо ли, но не каждому дано быть увековеченным в книгах своих сыновей.

К тому же смерть Ника безвозвратно разрушила одно из затаенных намерений последних дней итальянца Андрилли. Вспомнив об этом, он вышел в гостиную и вытащил из своего стола папку с планами дома. Он чертил эти наброски карандашом на скрученных в рулоны листках рисовальной бумаги. Он поставил графин с вином на стол и развернул планы. На них четкими черными линиями была вычерчена схема будущего дома для Ника и его жены. Неделями в редкие свободные минуты он работал над этими планами, надеясь показать их сыну, когда тот приедет в гости в Сакраменто.

Папа скрупулезно просмотрел их и горько всхлипнул. Из кухни доносились жалостливые стоны его жены. Выпив залпом полграфина, Папа зарыдал в голос безо всякого стеснения. Но нарастающее возмущение пересилило его горе. Это несправедливо, что Ник должен был умереть таким молодым! Ни один человек не должен умирать в тридцать семь, даже плохой человек, а Ник был хорошим! С воздетыми кулаками он возопил к Богу и потребовал объяснений этой ужасной трагедии. Его изъеденные известкой пальцы впились в чертежи, разорвали их на куски и раскидали в разные стороны.

Со стороны аллеи послышались чихание и фырканье мотора. Только одна машина в Сакраменто производила такой шум — машина его сына Тони.

Он был на два года моложе Ника, и его темперамент полностью соответствовал его рыжему цвету волос. Он тоже был каменщиком, работал подмастерьем у отца. Они вместе занимались одним делом, что делало их партнерство взрывоопасным, ибо даже малейшая загвоздка становилась неразрешимой проблемой. В отличие от Ника или Вито, Тони всегда стоял насмерть в спорах с Папой, что частенько приводило к кулачным боестолкновениям. Несмотря на свои семьдесят, Папа достойно противостоял 35–летнему сыну, правда, как правило, не без помощи лопаты или мастерка.