Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

Перечитал «Двенадцать», очень удивился, поэма-то совсем маленькая, ее хочется читать дальше, таков легковейный ее дух, так отчетливы голоса мужиков, шагающих в лабиринте улиц. И улицы эти превращаются в лабиринт истории, двенадцать заблудились там навсегда. Легковейный, конечно, не значит легкий. Стих легковейный, но — как огонь. Немного остыв, сразу чувствуешь тяжесть окруживших тебя, читателя, образов. Образы — сюрреалистические, из кошмарного видения. Двенадцать, кровавое знамя (ближайшая кровь — Катьки, проститутки), Святая Русь с пулею, Богочеловек с невероятными цветами. В этой поэме мрак и огонь истории, средоточие всего. Вникнуть в нее — значит, многое понять, а даже точнее воспринять. Понять эту страну… — другой поэт писал об этом.

В школьные времена вряд ли это было возможно. И поэма казалась скучнейшей и длинной. Не знаю, какой предстает она сейчас. В более поздние времена, когда пришло увлечение Блоком, я так и вообще «Двенадцать» пропускал, окунаясь в символизм чистый, безо всякой примеси. «Мы встретились с тобою в чистом храме», «О, я хочу безумно жить», «И скоро я расстанусь с вами, И вы увидите меня, Вон там, над дымными горами, Летящим в облаке огня». «Соловьиный сад», «Незнакомка»… В последнем поражала метафора женского взгляда, «берег заколдованный», «очарованная даль». Ведь так и думалось о женщине: что это некая страна. «Соловьиный сад» был прекрасен, как живопись импрессионистов, и непонятен, что служило обещанием: рано или поздно и это поймешь.

Теперь вижу, что напрасно избегал «Двенадцати»… Перечитать поэму заставила меня книга В. Новикова «Александр Блок», недавно вышедшая в серии ЖЗЛ.

Новиков говорит, что здесь наивысшее напряжение от столкновения Прозы и Поэзии. Здесь — предел, рубеж родного языка, и достигал его лишь однажды другой палимый всеми жаждами мира паломник — Пушкин. Читаешь заново и полностью автору веришь. «Двенадцать» — шедевр, вызывающий множество ассоциаций, выводящий в бесконечность русского космоса. То есть — символ, по А. Лосеву («Проблема знака и символа»). Разумеется, Новиков — не только об этом.

Книга обстоятельная и энциклопедическая, читать ее второпях противопоказано. Вначале, может быть, даже и раздражающе медленная. Но это бывает почти в каждой вдумчивой книге, некая приливная волна, требующая усилий. Дальше уже текст влечет тебя.

Новиков где-то роняет о своем герое: царевич. Вместе с ним — Прекрасная Дама. Отношения их необычны, в высшей степени драматичны, роковая сила их заставляет вспоминать трагедии древних греков.

И автор разворачивает эту трагедию, цитируя стихи, письма, привлекая свидетельства очевидцев и всегда тем или иным образом давая почувствовать величину своих героев, равных, как я уже сказал, скорее древним персонажам. Хотя и рассказывает о своих героях различные «бытовые» подробности. Живые люди, мы понимаем… Но навсегда иные. «О, я хочу безумно жить» — ведь обычный человек расценит это скорее как жажду жизни, а тут ведь программа безумной жизни: «Все сущее — увековечить, / Безличное — вочеловечить, / Несбывшееся — воплотить!» В этом мире поэта — стихия чистых и сильных энергий, опасных и чуждых для простого смертного.

Материал ценен и подается автором со всем тщанием и тактом. Но все-таки современный исследователь не самоустраняется. Его личный голос весьма отчетлив. Нередкие сентенции стремятся к афористичности. «Несбывшаяся мечта не есть ложь». «Иллюзия самоубийства порой маячит в сознании человека, одержимого как раз жаждой жизни…» «Сколько жизней ты способен прожить — на столько книг ты имеешь реальное право». «А бывают шедевры, обращенные в будущее, дозревающие на наших глазах». И так далее.

И, кстати, последнее процитированное замечание как раз и применимо к «Двенадцати». Я в этом убедился окончательно и бесповоротно. Но не скажу, что все мне стало ясно в этой поэме. Может быть, даже наоборот — смута возросла. «Безумно жить» — это ведь и об этих двенадцати, бродящих в своем лабиринте.

Что ж, значит, чтение не окончено.

Днем солнце, ночью звезды; раньше всех всходит Венера — звезда Чалбон у эвенков (сейчас закопался в их сказания); над моим ручьем паслись лоси; в воскресное утро разбудил лай гончаков и призывные напевы горна, мне на ум сразу пришел Моцарт, концерт для горна. Понимаю охотника, но удачи желал убегающему зайцу, или кого там гнал этот страстный дуэт: заливистая сука и глухо бухающий кобель. За всю неделю не видел ни одного человека — наяву, зато многих — во сне. Такая контрастность бодрит: днем солнце, безлюдье, ночью различные персонажи, под утро лед в котелках.