Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

«У тебя есть сомнения — просто смотри на сентябрь, взгляни на октябрь!»

«Тогда, — пишет Рубрук, фламандский монах и французский посол к Батыю, — войдя в дом, они пересказали мои слова государю, и ему это понравилось; нас поставили перед дверью дома, подняв войлок, висевший перед дверью, и, так как это было на Святках, мы начали петь: „От края востока солнечного и до пределов земли мы воспоем владыку Христа, родившегося от Девы Марии“».

И стих здесь резонирует с пространством невероятным образом, мощно поет.

В день смерти Григория Яковлевича пошел в церковь зажег свечу.

Разве забудешь телеграмму из «Знамени»: рассказ Бакланову понравился приезжайте он хочет видеть?

Меня ударила бессонница. В те дни бросал курить — закурил. До намеченного срока оставалось время, пошел в библиотеку за его книгами. Военную советскую литературу я просто не знал и не хотел знать. Читал Хемингуэя, Ремарка, ну, обычный набор. «Пядь земли» Бакланова помню до сих пор: резкий запах пороха, вкус соли, крови, нестерпимое солнце. Книга оказалась неожиданно подлинной. Тогда я и за книги Василя Быкова взялся, Казакевича, Некрасова. Бакланов открыл мне советскую, а точнее все-таки позднерусскую военную прозу.

Открыл и двери журнала.

Со мной в «Знамени» нянчились, Григорий Яковлевич пропагандировал у нас и за бугром мои опусы. Думаю, тут дело и в особой воинской солидарности: мне пришлось служить в артбатарее.

Бакланов был солдат, офицер, даже в преклонные лета в нем оставалась выправка. «Знамя», конечно, — это Бакланов. Об этом уже писали и еще будут писать.

В последнем интервью Григорий Яковлевич снова поминал автора этих строк, опубликовано интервью было уже после смерти… Как будто получил последнюю телеграмму.

Прозрение поэта после похорон: «Вернулся я домой, и вымыл руки,/ И лег, закрыв глаза. И в смутном звуке,/ Проникшем в комнату из-за окна,/ И в сумерках, нависших как в предгрозье,/ Без всякого бессмертья, в грубой прозе/ И наготе стояла смерть одна». А. Тарковский.

И всегда так, и никогда иначе. Толпа утешительных иллюзий является потом.

Скоро день рождения Баха, вдруг напомнил мне один персонаж личной мифологии, но и вполне реальный снегирь, сидевший на черной вишне над проломленным забором дачного поселка еще советских времен, что рядом с нашим окраинным панельным домом, напомнил, когда я прохаживался там сегодня вечером, сухим, морозным и ясным, с закатным солнцем на далеких девятиэтажках, напомнил: с тихой осторожностью в своей манере засвистел в стеклянную дудочку. Снегирь птица зимняя, но с песнями выбирается на деревья в марте.

«…звезды, что блещут на сводах высокого храма».

«И направился Йима к свету, к полудню, против нити солнца». «Ибо мы видели звезду Его на востоке…» «О вы, которые уверовали!.. Он — тот, который сделал вам из зеленого дерева огонь, и вот — вы от него зажигаете… Мы ведь украсили небо ближайшее украшением звезд…».

В Коране, как и в Библии, и в Типитаке, Авесте, Бхагавадгите, египетских и месопотамских гимнах, — всегда сквозь строки бьет свет звезд. Эти книги лучше любых астрономических выкладок свидетельствуют о беспредельности вселенной. И все новые книги хлам, если в них нет этого ощущения бесконечности, этого света. И вообще новых книг нет, есть только бесконечная Библия, бездонный Коран, мерцающая Авеста. Таков категорический императив утра.

«Я в окно взглянул. О Боже!/ Там уж утро, а не ночь./ мне осталось только плюнуть/ и раздеться и в кровать/ спать и спать и спать и думать…». Хармс и стихи писал как будто во сне. Он думал, когда спал. И спал, когда бодрствовал, то есть не он, а его герои. Весь мир увиден сквозь призму сна, и все, конечно, в высшей степени абсурдно. И быт приобретает черты бытия. Хаос дышит в углах коммунальных квартир. Чем-то это вдруг напомнило опыты Хаксли. Интересно, расширял ли Хармс горизонты этим же методом? Или его опыт совершенно «чист»?