Олег Рой - Семь признаков счастья (сборник)

– Да кому нужен этот роман? Ведь ты всего лишь балерина! Ты не солдат и не герой! Ты никому не нужна и не интересна в этом злом, жестоком и несправедливом мире, а твоя история не стоит и ломаного гроша.

– Но я нужна тебе, – после недолгой паузы произнесла женщина, поднявшись с пола и подойдя к заколоченному окну, – и со страниц твоей рукописи я смогу помочь тебе, так же как ты неоднократно помогал мне. Только я одна сумею помочь тебе выжить и найти силы для того, чтобы жить дальше. Я подарю тебе вдохновение для творчества и верну веру в будущее…

Писатель бросил задумчивый взгляд на женщину, которая вдруг ясно улыбнулась ему: контуры балерины задрожали, снова превращаясь в игру света и тени, гостья стала полупрозрачной, и, пока она таяла в сумраке комнаты, освещаемой огнем «буржуйки», ее волосы вернули свой первоначальный цвет, спина распрямилась, руки поднялись в танцевальной фигуре, она вдруг закружилась, мелькнула ослепительно белая пачка… и исчезла. Вернулась в свой мир и теперь снова будет жить на страницах этой рукописи. Кто он такой, чтобы убивать ее после всей отчаянной борьбы, всех лишений, которые ей пришлось испытать? Пусть живет. «Пьеса еще не окончена», – вспомнились ему слова странного незнакомца. Пьеса еще не окончена: ни ее, ни моя. И я попробую доиграть свою пьесу достойно, сколько бы мне еще ни осталось.

Николай Иванович решительно поднялся, отряхнул пальто. Ему нужно подышать воздухом.

Любимый город, на чьем теле зияли черные раны войны, по артериям которого передвигались труповозки и плелись измученные люди, был все еще любимым. Прекрасный город, воздвигнутый когда-то великим правителем, несмотря на царящую вокруг смерть, был все еще прекрасен. А может быть, благодаря войне? Может быть, именно поэтому его облик – болезненная, умирающая красота: тусклое солнце, медленные мелкие снежинки, выступающие из-под маскировочных чехлов изящные линии шпилей и старинных башен – был таким трогательным? Ведь в любой момент каждая деталь этого облика может быть навсегда стерта, утрачена, а здания, простоявшие века, разрушены в одну минуту вражеским бомбардировщиком; и в этой хрупкости, беззащитности перед лицом войны есть великая ценность. Возможно, большая, чем человеческая жизнь. Сколько жизней они простояли здесь – Адмиралтейство, дома, дворцы? Альпинисты рисковали собой, чтобы сберечь свой город, ленинградцы оставались здесь, потому что любили его. И теперь эта ускользающая, смертная красота порой показывалась тому, кто еще умел видеть. Николай Иванович грел озябшие руки в карманах пальто и сам не знал, зачем шел, зачем впитывал в себя этот сотни раз виденный пейзаж сейчас, когда вокруг война, голод и безнадега.

Тем временем мальчик Пашка, сжимая в руке медный чайник с привязанной крышкой, шел своей дорогой. Он спрашивал у прохожих, где находится госпиталь. Кто-то отделывался невразумительным взмахом руки, кто-то просто проходил мимо, не замечая мальчика. Наконец перед ним остановился пожилой мужчина:

– Чего тебе, мальчик?

– Скажите, пожалуйста, где находится госпиталь?

– Какой тебе госпиталь нужен?

– Для военных. У меня там папка лежит. – Где-то в глубине души Пашка знал, что никакой папка там не лежит, что «он пропал без вести и предположительно убит», но верить этому не хотел. Ведь если он перестанет верить в папу, куда же ему тогда идти?

– А, так тебе Свердловка, наверное, нужна. Иди сейчас вперед воооон до того дома с балконом, потом повернешь направо и вперед, по правую руку будет.

– Спасибо, – поблагодарил Пашка.

– А чего это ты, мальчик, один ходишь и с чайником? – опомнился прохожий, оглядев ребенка. Но Пашка изо всех сил побежал вперед, чтобы дед его не догнал, не стал расспрашивать дальше, не узнал, что он совсем один остался. А то сдадут в детдом, и папку он не найдет. Запомнил дом, потом обернулся на бегу, забежал в какую-то подворотню, понесся дворами. А то дед еще милиционеру пожалуется, тот Пашку догонит и в детдом отдаст, думал беглец. Откуда ему было знать, что его собеседник, пожав плечами, отправился по своим делам, даже не думая преследовать мальчика или сообщать о нем: у всех свои заботы, и случайному прохожему вовсе нет до него никакого дела. Чужой ребенок, своих-то кормить нечем…

Пашка бежал и оглядывался, в проходящих людях ему чудился силуэт того прохожего, который по мере вооброжаемой погони и вовсе обрел страшные черты. Он совсем запыхался, плутая по дворам-колодцам, через черные ходы каких-то незнакомых подъездов. Наконец остановился отдышаться. Хлюпнул носом, вытер варежкой рот.