Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

Родители Виолетты знали меня с детства, поскольку мы с ней учились вместе и в прогимназии, и в гимназии. В прогимназии мы даже сидели за одной партой, и я решал ей задачи на контрольных по арифметике. Ей, бедняжке, с трудом давались пропорции. Но зато она так играла на пианино, что выворачивала мне душу на все триста шестьдесят градусов!

– Что ж, могу и зайти, – сказал я с улыбкой. – Сыграешь? Я с удовольствием послушаю.

У Хаджиниколовых была большая квартира, в которой они жили только втроем. Старик занимался своим рентгеном и пациентами в кабинете, мать по обыкновению сидела с приятельницами в небольшой приемной, обставленной мебелью цвета слоновой кости. А мы с Виолеттой шли в гостиную. Она садилась за пианино, я же устраивался в огромном кресле и, смиренно закрыв глаза, уносился в безграничные просторы Вселенной.

Виолетта открыла дверь, и у меня мелькнула мысль, что я стою на перекрестке нового великого переселения народов. В большой докторской квартире теперь жили три семьи. Гостиная была разделена надвое дощатой перегородкой. Хаджиниколовьм оставили половину гостиной, кабинет доктора и бывшую аппаратную. Я говорю „бывшую”, потому что рентгеновского аппарата в ней уже не было.

Нас встретила Марина Хаджиниколова, мать Виолетты. Я помнил ее хорошо сохранившейся женщиной, пухленькой, веселой, не лишенной тех прелестей, которые особенно нравятся захмелевшим мужчинам. Теперь же она выглядела состарившейся, увядшей, поблекшей, ее глаза то и дело слезились. При виде меня она заплакала, безмолвно, горько и Хаджиниколову пришлось осторожно увести ее в бывшую аппаратную. Мы с Виолеттой прошли в гостиную, там было такое скопление вещей, что негде повернуться вдвоем. Огромные кресла стояли одно на другом, а чтобы эта пирамида не обрушилась, к ней были приставлены два крыла старинного буфета черного дерева.

Виолетта швырнула куда-то свою курточку, уселась за пианино и заиграла Брильянтный вальс Шопена. Я взобрался на верхнее кресло, а доктор взгромоздился на буфет, встал во весь рост и принялся, как говорят социологи, посвящать меня в „ход событий”.

– Рентген национализировали для больницы, – сказал он.

– Ага! – небрежно бросил я, притворяясь равнодушным, будто речь шла не о рентгене, а о старом докторском пальто.

– Я им предложил, чтобы они и меня национализировали, но они сказали, что я им не нужен. А по-моему, нужен, аппарат у меня несколько особый, не каждый может с ним справиться.

– Ничего, привыкнут! – сказал я.

– Да, конечно!

Брильиантовый вальс вдруг оборвался, словно перехваченный ножом. Виолетта выбежала из комнаты.

– Впрочем, я и без рентгена обойдусь, – промолвил доктор. – У меня есть вторая специальность – я терапевт, – как-нибудь проживем. Переоборудую аппаратную в кабинет.

Тут вошла госпожа Хаджиниколова и с жалкой улыбкой, глядя на люстру, предупредила меня, чтобы я не вздумал уходить, – она приготовит кофе.

– Меня беспокоит судьба Виолетты, – сказал доктор, подождав, пока супруга выйдет из комнаты. – Вы знаете, что ее переводят из класса фортепьяно в класс ударных инструментов?

– Это где барабаны и кастаньеты? – спросил я. Доктор кивнул.

– А почему, черт возьми? – спросил я, чувствуя, что у меня начинает кружиться голова: я не могу смотреть вниз с высоты.

– Фортепьянный класс якобы перегружен, а Виолетта одна из последних в списке, вот на ее долю и выпало счастье перейти к ударникам. Иными словами, они решили избавиться от нее из-за классовой принадлежности, вот и все!

– Именно. – сказал я и, помолчав с минуту, довольно неуверенно добавил: – Попрошу отца что-нибудь сделать. – Мне вспомнился проклятый эскиз, конфликт отца с Димитровым, и в голосе моем прозвучали нотки колебания.

– О, да, отец ваш – человек авторитетный! – воскликнул доктор. – Он может вершить чудеса!

– Кто знает, – усомнился я.

Мы помолчали. Да и о чем нам было говорить? Мне было двадцать, а ему – под пятьдесят. Я был комсомолец, активист гвардии победителей, он – представитель класса, выброшенного на свалку истории, как писали тогда в газетах.

– Каков бы ни был результат, – промолвил Хаджиниколов, – я вам буду глубоко признателен! – и более тихим голосом добавил: – В худшем случае, я отправлю ее во Францию к сестре, она работает в Лионском Кредите. Лучше быть машинисткой во Франции, чем барабанщицей у себя на родине!

– Это свинство! – возмутился я. – То, что вы говорите, – просто свинство!