Игорь Адамацкий: Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Дышленко — «семидесятник», а это значит, он был убежден в спасительной миссии культуры и в бессмертии ее созидателей. Его повесть заканчивается тем, что в опустевшей, опечатанной квартире профессора и после его смерти раздается его голос и стучит пишущая машинка. Лидия Гинзбург писала, что «историческая функция человека» в литературе превращается «непосредственно в структурный принцип персонажа». Эта конверсия нашла свое место в петербургской неофициальной прозе.

Сергей Носов. Название рассказа «Архитектурные излишества» (написан в 1983 году) отсылает к одной из достопримечательностей хрущевской эпохи: глава государства устроил разнос главным лицам нашего города за увлечение помпезными строительными проектами, в то время как трудящиеся обитают… Рассказ — отдаленный раскат этого начальственного грома, который стал вполне пригодным для выражения вмешательства в заурядную жизнь людей запредельных сил. Рассказ Носова — триллер, в котором граница между виртуальным миром и действительностью исчезает, таинственные силы могут увлечь человека в таинственный мир, где действуют неведомые для него законы.

Жертва триллера — Черенков, занимающийся «научной организацией труда», проблемами «инструктирования и консультирования». Он не догадывался, что, заступив по просьбе знакомого на сторожевой пост, оказался во власти аномалий, действующих на территории складирования символов эпохи — инвалидов монументальной пропаганды. Проверяющий посты — таинственный представитель «зоны» — устраивает Черенкову экзамен и выявляет ненужность его реального существования, так как, занимаясь научными проблемами власти, он не осознает, что власть не нуждается ни в науке, ни в самооправдании, да и он сам стал уже отработанным продуктом времени, он — «излишество».

Это одно из возможных толкований смысла рассказа. Принципиальная загадочность происходящего погружает читателя в «археологию неведомого»: кто этот поверяющий — посланец инфернального мира? сотрудник КГБ? «черный человек» — предвестник смерти? Или мистический Инструктор, материализовавшийся из науки управления Черенкова?

Николай Исаев. Автор уже обратил на себя внимание до написания «Почетной Шубы» иронической повестью с витиеватым названием «Странная вещь! Непонятная вещь! Или Александр на островах. Счастливая новогреческая пародия». Используя исторический материал разного происхождения, он создал что-то вроде «Картин из жизни Пушкина». В «Почетной Шубе» Исаев не столько занимает читателя сочиненной историей, сколько заключает его внутрь петербургской литературной традиции, которая служит материалом для создания аллегории той эпохи, когда город из военно-политического бюрократического поселения еще только восставал в своей метафизической и мифологической сущности.

Постмодернизм и барокко имеют много точек схождения: легализуют смешение высокого и низкого, интеллектуального и чувственного, античного и современного, обостряют противопоставления и сближают крайности, способны завершать стили эпох и зачинать новые. На эту мысль наводит повесть Исаева «Почетная Шуба». В ней мелькают призраки уже известных литературных персонажей и риторические фигуры русской литературы от Державина до Салтыкова-Щедрина, — будто литературные герои той поры продолжают жить, делать свою карьеру, а сам автор — не кто иной, как портной Петрович из «Шинели» Гоголя, а может быть, и сам Николай Васильевич: «Сколько раз уж приходилось писать о всякой дряни — и дрянь выходила! А как же иначе? Из чего возьмешься кроить — из того и сошьешь! А тут вот, наконец, — Петр Иванович, надворный советник». В сюжет запускается не гоголевская шинель, ставшая мифологемой русской литературы и национальной идеологии, а «Почетная Шуба» с царского плеча — дар чиновнику за усердную службу.

В том виртуальном пространстве, которое в «Почетной Шубе» создал Исаев, с естественным правом обитают странные создания фольклорного и литературного происхождения, люди-маски, происходят события, затрагивающие подсознательное культурной памяти. Автор искусно воссоздает тот языковой хаос, который царил в русской городской речи и в письменности XVIII века. Язык канцелярий, деловой жизни, претензий «учености», простонародные обороты — весь этот речевой разброд герои повести пытаются подчинить языку светской манерности.

Валерий Холоденко. Валерия Холоденко открыл Давид Дар — покровитель талантливой молодежи и проповедник идеи эротической мотивации художественного творчества. На выставке молодых художников он увидел акварели шестнадцатилетнего дарования, в которых «все было пронизано чувственностью и редким у теперешних рисовальщиков изяществом», — так позднее писал Дар. Пригласил в ЛИТО «Голос юности», которым руководил. Вскоре в Петербурге появился автор прозаических произведений, которые можно было характеризовать теми же словами, что и его графические произведения. Герой раннего романа Холоденко «Законы молитв» (1968), студент художественного училища, так спорит со своими учителями: «Они думали, что сначала была линия, потом Бог и только в самом конце — слово. Все ерунда — сначала был я, потом Алька, потом слово, которое я ей сказал только на третьем курсе. „Какая ты удивительная“, — сказал я». Религиозным отношением к телесности Холоденко был близок петербургским поэтам Леониду Аронзону, Елене Шварц, Александру Миронову.