Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)

— Понятно, — сказал Борис негромко, безразлично. И обоим — и Шуре, и Алексею — было ясно, что ему понятно.

Девушка села на сухие листья. Алексей стоял и курил. Он стоял перед Борисом и сам чувствовал, что у него, вероятно, сейчас виноватый и нелепый вид.

— Сядь, Алеша, — не глядя на него, произнесла Шура.

Алексей помедлил и сел.

Борис и Алексей молча курили, было всем неловко, и деревьям было неловко, они стали будто еще молчаливее. На небе неподвижно висело единственное белое облако с рваными краями и синеватым плоским днищем, и ему тоже, казалось, было неловко торчать одному в пустом небе.

— А я вчера последний экзамен свалил, — проговорил Борис, стряхивая пепел с папиросы почему-то в свою корзину. — С первого сентября — на занятия.

— Поздравляю, — сказал Алексей.

Шура играла с большим рыжим муравьем. Муравей куда-то спешил по своей тропинке, а девушка ставила на его пути сухой листок. Муравей останавливался, обнюхивал листок, отползал назад, будто размышлял о чем-то, пошевеливая усиками, и снова устремлялся вперед.

Из рукава ее платья торчал беленький платочек.

— Приползет домой и расскажет, какое необыкновенное приключение случилось с ним в пути, — усмехнулся Борис, глядя на муравья.

— Разве они умеют говорить? — спросил Алексей.

— А что ты думаешь? — Борис потушил папиросу и бросил ее в траву. — Я вот иногда думаю о всяких формах жизни на земле. Ну, человек — это понятно. Высокоразумное, мыслящее существо. А может, муравьи тоже и высокоразумные, и мыслящие. По-своему. Вот читал я где-то, что у муравьев есть свои рабовладельцы. Есть рабочие, есть солдаты. Интересно, брат, да… Ну, чего не смеетесь?

Борис поднял злые глаза. Алексей о чем-то думал, опустив голову, а Шура, оказывается, с интересом слушала, давно забыв про своего муравья.

Борис холодными глазами улыбнулся ей, она отвернулась и стала глядеть в сторону. И так, не поворачивая головы, тихо вдруг заговорила:

— Да, интересно… Ох, до чего интересно! Может, у них есть и свои музыканты, художники всякие, писатели, архитекторы. Своя наука и своя культура. И может, они уже кое в чем и перегнали человеческую культуру, если взять в сравнении…

— Какое там перегнали, если рабовладельцы, — упрямо сказал вдруг Алексей.

— Эх, ну какой ты! — воскликнула Шура. — Это люди так называют — рабовладельцы. А может, они, такие муравьи, не рабовладельцы вовсе, может, они — какие-нибудь огромные светила ихней науки и… общественной мысли. А? Что мы знаем? Ничего мы не знаем! Может, они сидят и думают — как им, муравьям, лучше жить и что это за непонятные великаны ходят по земле, которые иногда разворачивают их муравьиные жилища, и как с ними бороться. Они думают, за это их уважают другие муравьи. Да… может, людям еще поучиться бы кое-чему у муравьев, если бы разгадать смысл их жизни.

— Фантазируешь ты, — сказал Алексей. — А интересно.

— Интересно, — согласно кивнула Шура. — Если… была бы возможность, я бы пошла на биологический факультет.

— А когда они в спячку ложатся? — спросил Алексей. — Зимой-то они спят, наверное?

— Я не знаю, — сказала Шура. — Может, спят, может, живут какой-то своей жизнью. Утепляют свои муравейники чем-то таким… абсолютно не пропускающим холода, и живут. Чем утепляют — люди не знают. Или вот дождь муравьи чувствуют. А как? Задо-олго ведь свое жилье закупоривают.

— Раз не ложатся пока в спячку, — значит, долго еще тепло стоять будет, — не то спросил, не то просто раздумчиво произнес Алексей.

— Будет, должно… — произнес Борис, взял свою корзинку, с удивлением обнаружил там пепел от своей папиросы, вытряхнул его. — Ну ладно, я ведь, собственно, за грибами. Знаю одно место, где опята сплошными коврами растут.

— Где это? — произнесла с любопытством Шура. Борис поглядел на нее долгим-долгим взглядом. Глядел спокойно, чуть улыбаться продолжали одни глаза, а правый уголок рта несколько раз дернулся. И когда дернулся, Шура поняла, что и глаза его давно не улыбаются, это он просто смотрит на нее с прищуром, зло и хищно.

— Пойдем, покажу, — сказал он.

— Нет, нет, — быстро произнесла она, зябко повела плечами, будто замерзла, и прибавила: — Боюсь я тебя.

— Чудачка! Что меня бояться, — рассмеялся Борис. — Я не зверь какой-нибудь.

Он смеялся как-то очень искренне и просто, и Шуре стало неловко, стыдно за свой испуг и за то, что она заподозрила вдруг Бориса в чем-то нехорошем.

— И ты меня тоже боишься? — спросил Борис у Алексея.