Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен

– Любовь – это прыжок в пустоту, – тихо произносит Королева. – Когда у мужчин голова идет кругом, они цепляются за своих матерей, детей или за свои игрушки. Помню, Анри…

Жюльетта передвигается на самый краешек дивана, чтобы ни слова не упустить из откровения.

– Ему было шестьдесят два года, и глаза его блестели, когда он говорил о своей страсти. Придя к нему, я обнаружила, что вся гостиная в его квартире занята этой страстью. Это была электрическая железная дорога!

Восточный экспресс с мужчиной! Купе, облицованные красным деревом, приглушенный свет лампочек над изголовьем, накрахмаленные простыни, заняться любовью между Стамбулом и Санкт-Петербургом…

– Весь год он ждал, когда же настанет время ехать в Амстердам, где он покупал в очень специализированном магазине новый вагончик или шлагбаум для вокзала. Мужчины коллекционируют, чтобы заглушить страх смерти. Они не могут умереть, не купив где-нибудь еще три марки или паровозик.

Зачем она выкладывает мне все это? Ей, наверное, скучно здесь. Публики у нее больше нет. Я смотрю премьеру фильма… Среда, четырнадцать часов.

– А женщины тоже коллекционируют?

– Женщины коллекционируют редко. Я вот коллекционировала мужчин.

Королева и ее любовники-однодневки.

Жюльетта отвечает с улыбкой:

– А я коллекционировала Мартин: «Мартина на пляже», «Мартина в деревне» [12]…

– Мартина слишком уж паинька для меня.

Королева поправляет узел волос. Взгляд Жюльетты скользит по ее рукам, сухим и морщинистым, как пергамент.

Эти руки были когда-то тонкими, прекрасными, гладкими, они ласкали.

– Тысяча мужчин – одно мгновение. Все они безумно меня любили. Недели пламенных ухаживаний и полет на одну ночь, единственный.

А! Вот, значит, почему «Королева»! Смерть самцу!

– Труднее всего, когда десятки мужчин дарили мне корзины роз или драгоценности, это сделать выбор. Я появлялась и исчезала, смотрела, слушала. За мужчинами так увлекательно наблюдать.

– Любовь, – говорит Жюльетта, – это еще и мелочи повседневной жизни: ходить вдвоем на рынок, готовить в четыре руки, вечерами рассказывать друг другу, как прошел день.

– Любовь, о которой ты говоришь, – это торный путь. Настоящая любовь необузданна, это не сад, который возделывают.

В комнату залетает шмель, садится на край рамы. Королева встает, осторожно, двумя пальцами, снимает его, кладет на ладонь и сжимает пальцы. Открыв окно, ждет, словно колеблется, потом все-таки выпускает его на свободу.

Помилован!

– Я кружилась для них и видела, как глаза мужчин загорались; так загорелись они у моего отца, когда он впервые увидел меня танцующей.

Лицо Жюльетты мрачнеет, и Королева тотчас вспоминает историю со «сломанной рукой», которую рассказала ей Карла. В десять лет Жюльетта наложила себе фальшивый гипс, чтобы привлечь внимание отца и матери. Она носила его неделю. Родители ничего не заметили.

Жюльетта резким движением берет печенье. Потом второе. Пирамида рушится.

Королева, понаблюдав за смятением девушки, встает, гладит ее по щеке и медленно идет к террасе.

Она словно себя увидела молодой, красивой, привлекательной для всех.

– Я живу с моими воспоминаниями, и ограда вокруг дома – моя надежная защита.

Как она хороша. Она еще могла бы пленять.

Королева стоит, отвернувшись от Жюльетты, лицом к бамбукам.

– Я тебя оставлю… дорогу ты знаешь.

Я тебя оставлю.

Жюльетта садится на ступеньку. Закрывает глаза, замирает.

…Лето, каникулы в Этрета́, ей восемь. Родители оставляют ее в «Клубе Пингвинов» на весь день – для ее же блага. Так они говорят.

Три – это число они недолюбливают. А ей хочется одного – сопровождать их повсюду, шагать между ними, крепко держась за их руки.

Возьмите меня с собой, я не буду шуметь.

Сыплет дождь, и клуб забит детьми. Те, что постарше, штурмуют на улице батут. Другие, не столь отчаянные, и не столь закаленные, остались внутри: будто вольера, полная воробьев, щебет и трепыхание крыльев. Забившись в темный уголок, Жюльетта наблюдает за ними. Это напоминает ей школу, на школьном дворе девчонки тоже болтают о всяких глупостях.

Их языки лживы. Хуже всех Элоди: «По утрам, чтобы разбудить меня, мама забирается ко мне под одеяло, поет песенку и щекочет мне перышком щеку». Чушь! Я вот просыпаюсь сама. Я уже большая, я знаю, хоть мне и никогда не удается задуть свечи. Элоди и все остальные – врушки, и только. Они говорят, что от их мам хорошо пахнет и что они называют их ласково по-всякому: «Моя принцесса, моя красавица, милая моя». Глупые квочки, маменькины дочки… ступайте в ад – и точка! Я-то даже не успеваю вдохнуть ее запах, взметнется юбка – и пффф… Она всегда проносится мимо с такой скоростью, с какой мы бегали мимо Жизели, буфетчицы из столовой, когда у нее все лицо было в болячках от ветрянки.