Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок

«Бери ведро, швабру и бегом в двести первый!»

Поднявшись по лестнице и пройдя в конец коридора, она робко постучала. Прошло несколько минут тишины. Дверь медленно открылась.

«Входи!» — рявкнуло из глубины комнаты.

Невысокий, загорелый старик в перламутровом халате стоял у окна, потирая ладони, сплетая пальцы. Посреди комнаты на полу красная клякса оскалилась стеклянными осколками. Старик молчал, сухой насмешкой оценивая ее испуг.

«Осторожно, не обрежься…»

Пока она убиралась, он стоял у окна, перелистывая какую-то книгу, потом сел в кресло и, когда она, закончив, выжав тряпку в ведро и подхватив швабру, уже собралась уходить, спросил, удерживая вопросом:

«Как тебя зовут?»

Полы халата разошлись, обнаружив худые волосатые ноги с острыми голыми коленями.

«Сапфира».

«Сколько тебе лет?»

Насмешливый взгляд проникал в нее, как рука в мягкую нитяную перчатку, шевелил пальцами, проверяя, не разошелся ли где шов…

«Двадцать два».

«Скучно здесь?»

«Да».

В голове как будто звенел колокольчик, щебетала стая птиц, настраивала струны и луженые глотки оркестровая яма.

«А на море купаться ходишь?»

«Нет».

Шла сквозь заросли вьюнков и лиан, сквозь золотой дождь, через занавес, перелагалась со страницу на страницу.

«Любишь виноград?»

Жесткий голос, как удары ножа по деревянной доске.

«Нет».

Потонула, отражаясь.

«А что любишь?»

Сказал, точно раздавил пальцем клопа.

«Яблоки, груши, сливы».

Повисла в ветвях.

«Что-нибудь читаешь?»

Вдел черную нитку в толстую скорняжную иглу.

«Нет».

Опала, пала.

«В кино бываешь?»

Прошил, стянул.

«Иногда».

Поманил пальцем:

«Подойди ко мне, Сапфира!»

Она подошла.

«Садись!»

Он указал на свои колени. Сапфира села. Хотела опустить веки и не могла. Даже когда его рука оказалась у нее между ног, она продолжала смотреть в эти ничего не выражающие глаза.

«Невинна?»

«Нет…»

Старик поморщился и отдернул руку. Взгляд потух, точно догоревшая до конца соломинка.

«Иди!» — сказал он, грустно обнюхивая пальцы.

Сапфира вскочила и, подхватив ведро, швабру, выбежала из номера.

Мало кто догадывался, что Успенский поклоняется не плаксивой, неряшливой Клио, а строгой, церемонной музе ревности. Он держал у себя в кабинете, под ворохами бумаг, ее подлинное изображение, которое посторонний принял бы за рисунок, намалеванный детской рукой, и был уверен, что к ней обращено своим сложенным из камней оком отрытое в горах древнее святилище. Даже ненадолго покидая Аврору, на час, на два теряя ее из виду, он испытывал жесточайшие муки воображения. Давеча, оставив жену с Хромовым, едва выйдя за калитку, он уже воображал, как она отдается известному литератору. Нет, слишком легко ему досталась эта необыкновенная женщина! Сколько бы ни прошло времени с тех пор, как она согласилась выйти за него замуж, он не верил в свое счастье. Не могла же она ограничить свои безмерные потребности его кротким, сидячим благоговением! Конный контур. Прощение, прощание. Подпол. Жизненный опыт.

Матрос, опоздавший на свой корабль… В ожидании библиотекаря, скрывшегося в хранилище, Успенский привычно пускал жену по кругу своих знакомых, не забывая, что ведь могут быть еще и незнакомые, какие-нибудь вьющиеся над пахучей прорехой неизвестные иксы и игреки. Но самым страшным ему казалось выдать предмет своего поклонения. Богиня ревности, он читал в манускриптах, не терпела огласки. Как бы ни было больно, нельзя обнаруживать подозрений.

Ревнивец смотрит на мир с иронией. Слишком велика, утверждал Хромов, разница между тем, что его гнетет и подгоняет, и той бескрайней плоскостью, по которой он вынужден перемещаться. Едет ли он на велосипеде, листает ли старые пожелтевшие газеты, разговаривает ли с приятелем, ему все позволено, он — полновластный владыка своих кошмариков, кошмаров и кошмарищ.

Пока Успенский дошел до библиотеки, он несколько раз становился трупом в прямом смысле этого тупого слова и вновь оживал — уже в переносном смысле. Неужели это тот самый город, над историей которого он ломает голову? Не город, а какое-то бестолковое мероприятие: загаженный пляж, дырявые кабинки для переодеваний, исписанные изнутри стихами, оголтелый базар, рестораны, виллы, лотки с сувенирами, эксплуатирующими любовь курортников к завуалированной пошлости, да и сами курортники обоего пола, призрачные бродяги, литераторы-тугодумы, проточные проститутки, чистоплотные официантки, мошенники, уголовники…