Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

– Интересно, кто вторая, – заметил Найджел и вздохнул. – Нельзя быть такими красивыми! За это убивать надо.

Я спросила:

– У Ханны есть сестра?

Найджел пожал плечами:

– Не знаю.

Я вернулась к трем фотографиям на комоде.

– Что? – спросил, подойдя за мной, Найджел.

Я поднесла фото двух девочек поближе для сравнения.

– Тут кто-то другой.

– А?

– На этих снимках – не Ханна.

– Да она здесь мелкая совсем.

– Все равно, лицо другое.

Найджел присмотрелся и кивнул:

– Может, жирная кузина?

Я перевернула фото Ханны с блондинкой. В уголке виднелась дата синими чернилами: 1973.

– Стой! – прошептал вдруг Найджел, широко раскрыв глаза и стиснув у горла жемчужные бусы. – Твою мать… Слышишь?

Музыка, гремевшая внизу с завидной равномерностью здорового сердца, внезапно смолкла, и наступила полная тишина.

Я осторожно выглянула в коридор: пусто.

– Пошли отсюда! – сказала я.

Найджел, тихо пискнув, кинулся в чулан – заново складывать свитера и распихивать обувь по коробкам. У меня мелькнула мысль стырить фотографию Ханны с белокурой девочкой – но разве Говард Картер тырил сокровища из гробницы Тутанхамона? А Дональд Джохансон разве прикарманил кусочек Люси, трехмиллионолетнего гоминида? Я нехотя вернула снимок Найджелу. Он сунул фото в коробку из-под туфель «Эван-Пиконе» и, встав на цыпочки, задвинул ее на полку. Мы выключили везде свет, подхватили свою обувку, оглядели напоследок комнату – не забыли ли чего («Воры всегда оставляют на месте преступления визитную каротчку, потому что человеческое эго жаждет признания точно так же, как наркоман жаждет героина», – отмечает детектив Кларк Грин в книге «Отпечатки пальцев» [Стипл, 1979]). Мы выбежали в коридор и закрыли за собой дверь.

На лестнице было пусто, а внизу крутился человеческий водоворот и какая-то потная птица в съехавшем набок головном уборе из перьев истерически кричала: «О-о-о-о-о-о-о-о!» Бесконечный вопль кромсал толпу, словно меч в финальной сцене фильма о боевых единоборствах. Птицу пытался успокоить Чарли Чаплин: «Эми, дыши! Дыши, твою мать!»

Мы с Найджелом в недоумении начали спускаться по лестице и тут же попали в поток пластиковых масок, хвостов, париков и волшебных палочек – все рвались к задней двери, ведущей в патио.

– Не толкайся! – заорал кто-то. – Хорош толкаться, урод!

– Я все видел, – объявил пингвин.

– А полиция? – взвизгнула фея. – Почему не едут? Кто-нибудь позвонил девять-один-один?

– Эй! – Найджел поймал за плечо какого-то русала. – Что случилось?

– Помер кто-то, – ответил тот.

Когда папе было семь лет, он чуть не утонул в Бриенцском озере. Папа говорил, этот день стал для него откровением, по масштабу сравнимым только с тем днем, когда на его глазах умер Бенно Онезорг.

Папа, как водится, всеми силами старался переплюнуть некоего Хендрика Зальцмана – двенадцатилетнего мальчишку из того же цюрихского Waisenhaus [233]. Папа проявил «упорство и спортивную злость», но, обогнав наконец усталого Хендрика метрах в тридцати или сорока за буйками, сам выдохся и плыть обратно уже не смог.

Ярко-зеленый берег маячил далеко позади.

– Словно махал мне на прощание, – рассказывал папа.

Он погружался все глубже в булькающую глубину. Руки и ноги казались тяжелыми, словно мешки с камнями. Вначале был страх, «вернее, удивление: и всё? Неужели это всё?». А потом папа испытал так называемый «синдром Сократа» – ощущение полнейшего покоя за мгновение перед смертью. Закрыв глаза, папа увидел не туннель, не ослепительный свет, не краткое содержание своей коротенькой жизни, словно из диккенсовского романа, и даже не бородатого старика в белых одеждах с доброй улыбкой на лице. Он увидел сласти.

– Карамельки, мармеладки, – рассказывал папа. – Марципан, пирожные. Я чувствовал их запах и верил, что падаю не навстречу смерти, а в кафе-кондитерскую.

Еще папа клялся, что слышал где-то далеко в подводной глубине Пятую симфонию Бетховена – ее субботними вечерами играла у себя в комнате обожаемая папой монахиня по имени фройляйн Ута (первая в истории июньская букашка, der erste Maikàfer in der Geschichte ). Вырвал папу из этой сладкой эйфории и выволок на берег не кто иной, как Хендрик Зальцман (у него в порыве героизма открылось второе дыхание). Первой папиной мыслью, как только он пришел в сознание, было вернуться туда, в темную воду, к десерту и аллегро престо .