Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

В голове у меня стучало, щеки горели, кожа на лице как будто натянулась. Я кое-как выползла из ванной на толстый ковер в папиной комнате. Этот ковер с упругим плотным ворсом был единственной вещью в доме, которую папа ненавидел: «Ходишь, как по зефиринам». Я попробовала заплакать, но слезы очень быстро то ли заскучали, то ли отчаялись – махнули на все рукой и ушли со сцены.

Тогда я стала смотреть в потолок, такой спокойный и светлый. Он помалкивал и не лез ко мне с советами. В конце концов я заснула – просто отключилась.

После этого я три дня провела, сидя на диване, глядя на Черри Джеффрис и мысленно представляя себе папины последние мгновения в нашем доме – бесценном нашем номере 24 по Армор-стрит, любовно выбранном для моего последнего школьного года, последней главой перед тем, как я «завоюю мир».

В моем воображении папа действовал четко и рассчитанно, по-птичьи быстро поглядывая на часы, бесшумно двигаясь в предрассветных сумерках, переходя из одной комнаты в другую. Он нервничал, но заметить это могла бы я одна – я видела его раньше, перед первой лекцией в незнакомом университете (чуть заметно подрагивали папины пальцы).

Мелочь в кармане дребезжала, как его иссохшая душа. Он включил только настольные лампы – зеленую в кабинете и красную на ночном столике, наполнив комнату студенисто-красным оттенком желудков и сердец. Сборы заняли много времени. Стопка сорочек на кровати – сверху красная, дальше синяя, синяя с узором, синяя в белую полоску, белая, – словно спящие птицы, спрятавшие голову под крыло. Шесть пар серебряных и золотых запонок в бархатном мешочке от Тиффани, будто пакетик с семенами (в том числе, конечно, те, любимые, в двадцать четыре карата, с вензелем «ГБМ», – их папе подарила на сорок седьмой день рождения сорокадвухлетняя Битси Пластер, а ювелир ошибся, выгравировал не ту букву из-за вычурного почерка Битси). Дальше – стайка носков: черных, белых, коротких, длинных, шерстяных, хлопчатобумажных. Он надел коричневые мокасины (в них шагалось быстрее), золотисто-коричневый твидовый пиджак (преданный, словно старый пес) и разношенные брюки защитного цвета, настолько удобные, что в них, как он говорил, «и невозможное возможно» (в этих брюках он преодолевал «трясину итоговых формулировок» и зловонное болото «собранного материала» курсовых и дипломных работ и, не мучаясь угрызениями совести, выводил суровое «три с минусом» возле фамилии несчастного студента).

Собравшись, он погрузил коробки и дорожные сумки в машину – не знаю уж, какая машина за ним приехала. Скорее всего, простое желтое такси, мальчишка-водитель с цыпками на руках отбивает пальцами ритм по баранке в такт утреннему радио, ждет, пока из дома выйдет доктор наук Джон Рэй-младший, воображает женщину, с которой расстался, уходя из дома, тепленькую как булочка, – Альву или Дотти.

Проверив, что ничего не забыл, папа вернулся в дом и поднялся в мою комнату. Не зажигая света, не взглянув на меня, он вытащил из моего школьного рюкзака общую тетрадь с записанными в ней сведениями и выводами. Проглядел, вернул ее в рюкзак, а рюкзак повесил на спинку стула.

Повесил неправильно – я с вечера, как всегда, оставила рюкзак на полу у изножья кровати. Но папа спешил, да и мелочи эти его уже не волновали. Возможно, он посмеялся над иронией судбы. Папа в самые неожиданные моменты находил время посмеяться над иронией судьбы; а может, в этот раз времени-то ему и не хватило. Если пойти по скользкой дорожке Смеха, слишком легко свернуть на узкую тропу Чувства, оттуда скатиться к Хныканью, а там, глядишь, и к полноценному Вою – а такие лирические отступления он уж никак не мог себе позволить.

Он посмотрел на меня, спящую, запоминая мое лицо, как отрывок из необыкновенной книги, – вдруг пригодится в разговоре с деканом.

Но мне хочется думать, что, глядя на меня, папа на миг утратил самообладание. Ни одна книга не научит, как смотреть на родную дочку, уходя навсегда и зная, что больше ее не увидишь (разве что тайно, лет через тридцать пять, в бинокль, или через телеобъектив, или на сделанном со спутника снимке за 89 долларов 99 центов). В такую минуту, наверное, наклоняешься поближе, стараясь точно определить угол между лбом и носом. Считаешь веснушки, которых прежде не замечал, и крохотные складочки на веках и на лбу. Ловишь дыхание, безмятежную сонную улыбку – а если улыбки нет, старательно игнорируешь приоткрытый посапывающий рот, чтобы не портить воспоминание. Слегка увлекшись, воображаешь, будто лунный свет серебрит лицо, скрадывая темные круги под глазами, и добавляешь очаровательное стрекотание цикад, а еще лучше – сладкозвучную ночную птицу, чтобы не казалась такой холодной тюремная тишина комнаты.