Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Сожгите эти снимки. Сейчас же. И эту записку. Вперед.

Сейчас же.

Я подошел к очагу и вытянул руку с этой дрянью, поджег все это зажигалкой. Выронил, посмотрел, как горит. Стало вонять. Наверное, от фотографий.

Прах к праху.

Он умер.

Я зашел в спальню и сел на край кровати.

Зазвонил телефон.

– Алло? – спросил я.

– У вас деньги там? – раздалось из трубки.

– Да. Как мне их вам передать?

– Об этом не волнуйтесь. Просто сидите тихо, пока с вами не свяжутся.

Он повесил трубку.

Я положил свою на рычаг и растянулся на кровати.

У меня возникло ощущение, как будто я весь во мху, или слизи, или еще чем-то. Язык пересох, мне было странно.

Не стоило этого делать. Я б с этим свыкся. А теперь, кажется, хуже. И я так и не выяснил, чего же другой хотел, отчего все это началось.

Дверь в ванную была приоткрыта, и там горел свет. И тут я увидел. Или нет? Похоже, я сам стоял там и смотрел в зеркало.

Я вскочил и вбежал в ванную. Там никого не было. Там не было ничего.

Тут я услышал стук в дверь. Повернулся и пошел к ней.

Про «язык», о чем вы просили, я попробовал. Это отмазка. У моей жены внизу гости. Нормальные такие. Может быть. В общем, я только что сюда поднялся и начал печатать. Я писатель, понимаете. Если мне нужно выпить, я предпочитаю у печатки.

– Бук

Язык пишущего человека происходит из того, где он живет и как. Я почти всю жизнь был бродягой и обычным разнорабочим. Разговоры, что я слышал, едва ли считались беседами эрудитов. И прожитые годы вряд ли перемежались отношениями с высшими слоями общества. Я сидел в выгребных ямах. Был немного безумен, но безумие это странноватое, потому что я его вскармливал. Позволял рассудку своему вокруг него кружить, кусать себя же за жопу. Подстрекал свои инстинкты, подпитывал предрассудки. Козырной картой у меня было одиночество. Мне требовалось раздувать собственную действительность. Я поистине дорожил досугом: то была моя втравка. Оставаться наедине с собой – это было пристанище. В одном городе я нашел заброшенное кладбище и спал там в самый полдень со своими бодунами. В другом городе часами сидел и глядел на вонючий канал, вообще на самом деле не думая. Мне требовались собственные дни, недели, годы. Я находил комнатушки, где голодал. У меня имелась способность растягивать мало денег надолго. Ради времени я жертвовал всем. И еще лишь бы не вливаться в главное русло. Шоколадный батончик в день – вот моя еда по большей части. Самой крупной тратой у меня была бутылка дешевого вина. Я сам себе скручивал покурку и писал сотни рассказов, почти все чернилами от руки, печатными буквами. Пишущая машинка была в закладе чаще, чем не в нем. За человечеством я наблюдал с табурета у стойки бара, выхаривая выпивку. При росте в шесть футов я часто весил 135 фунтов, в стельку пьяный. Я был подлинником Худого Мужчины с потекшим Чердаком.

Я не особо страдал. Собственная нищета меня чуть ли не восхищала. Голодать трудно только первые два или три дня. А потом впадаешь в странный такой улет. Паришь вниз по лестницам; солнечный свет становится очень ярким, а звуки – очень громкими. Всякое восприятие обостряется, а не пригашается. Праздники и события в мире становятся бессмысленными. Я вовсе не был уверен, что именно намеревался делать, однако, несмотря ни на что, здоровье меня не подводило. С одиночеством беды не было. Главная беда была с зубами. Меня осаждали громадные зубные боли. Я полоскал рот вином и быстро ходил по комнате. Зубы у меня начали шататься, я мог колыхать их пальцами. Иногда зуб выпадал мне в руку. Очень занимательная штука.

В библиотеках я читал литературные журналы (среди множества прочего и разного), и меня ставило в тупик, что́ в них принималось как лучшие работы. На страницах преобладала поверхностная гладкопись и болотистая внутренняя скука. Не было там азарта, не было света, радости не было. Я читал классику, труды некогда знаменитых, и мне казалось хотя бы, что эти минувшие столетия – за редкими исключениями – полнились ложью, прихорашиваньями, подскоками и трюкачеством.

Я не знал, что делаю, однако делал. Все больше залипал на том, куда движусь. Я швырнул себя навстречу своему личному божеству – ПРОСТОТЕ. Чем туже и меньше становишься, тем меньше возможность ошибки и лжи. Гениальность может оказаться способностью говорить просто о глубоком. Слова были пулями, слова были лучами солнца, слова щелкали сквозь погибель и проклятье. Я играл словами. Пытался писать абзацы, которые читались бы одинаково и вдоль, и поперек. Я играл. Тут важно время для игры.