Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

Пятый вопрос был полной противоположностью четвертому и звучал соответственно — Ваш любимый писатель? Я не стал долго раздумывать, пропади оно все пропадом, как ни ответь, все равно кого-нибудь обидишь, и снова сказал: «Толстой».

— Погоди, — взвился черт, — у тебя Толстой и любимый, и нелюбимый писатель, так не бывает.

— Бывает, — мне ничего не оставалось, как только стоять на своем.

— Врет, — безапелляционно добавил гриф.

Помощь пришла, откуда не ждали.

— Бывает, бывает, — крыса выпростала лапки-руки перед собой, закрыла глаза, откинула голову и с отчаянием в голосе продекламировала. — Тебя люблю и ненавижу, восхищаюсь и кляну…

Необычайная страсть, с который были сказаны эти строки, подсказывала мне, что Евдокия говорила о пережитом. Причем, не раз, и не два.

В маленьких глазах крысы всколыхнулась мольба, мне почудилось — сейчас, медленно нарастая, зазвенит гитарный перебор и Дуня пойдет плясать цыганочку, спрыгнув с принтера на компьютерный стол. Но Евдокия, как загорелась, так и потухла. Устыдившись собственного порыва, деловито сказала: «Идем дальше». А жаль. Я бы с превеликим удовольствием на ее цыганочку с выходом посмотрел. Было бы что вспомнить перед смертью. К тому же сдается мне, что я оказался бы единственным в мире счастливчиком, кто смог бы насладиться цыганской плясовой в исполнении грызуна в желтой плиссированной юбке.

Шестой вопрос был, глупее не придумаешь — Вы верите в любовь?

И два ответа «Да» или «Нет». Вот незадача.

Я опустил глаза и пробежал седьмой вопрос — Ваш любимый цветок?

Внезапная догадка посетила мой, измученный зверями на принтере, мозг. Я просмотрел семь вопросов анкеты. Если откинуть первый, удостоверяющий личность, останется шесть дурацких вопросов. Поделив их на трех моих непрошеных гостей, получаем по две графы анкеты на нос. Онанизмом интересовался зловредный гриф — голову даю на отсечение, про литературу ввернул черт Варфаламей, а два последних про любовь и цветы принадлежат Дуньке. Ради справедливости надо сказать — если бы я голову давал на отсечение прилюдно, то не сносить бы мне головы, потому что попал точно пальцем в небо.

Как выяснилось впоследствии, любовно-цветочные вопросы задавал иуда гриф, насчет онанизма веселился черт, а крыса Евдокия искренне желавшая видеть меня писателем, задавала вопросы по существу. Видимо я не только плохо разбираюсь в людях, но и в психологии представителей животного мира запутался как в трех соснах на опушке.

Сейчас же, будучи ошибочно уверенным в авторстве последних двух вопросов, я невольно посмотрел на крысу. Дуня засекла мой взгляд моментально и начала застенчиво теребить кофточку на том месте, где у женщин находятся груди. Грудей у крысы, судя по отсутствию округлого рельефа на кофточке, не наблюдалось — она была плоская, как доска. Интеллигентная и начитанная Евдокия больше всех нравилась мне среди сидящей на полке троицы. К тому же, хоть и крыса, но женского пола, может быть даже крысиная мать-героиня, хотя я не различаю крыс по возрасту. Впрочем, повадками Дуня напоминала скорее девицу на выданье, если бы не ее лишенное практического смысла желание при случае отдаться мне, да полные ревности упреки Варфаламею из-за танца с одноглазой гейшей. Случись чудо и превратись крыса в женщину, а не в заурядного кучера из Золушки, определенно можно сказать, что Дуня вполне бы могла составить компанию какому-нибудь современному писателю интеллектуалу. Они обожают малые формы, что в литературе, что в жизни. Героини их романов все сплошь миниатюрны, стройны, обязательно с маленькой грудью и узкими ажурными трусиками на такой же крохотной пятой точке, срываемых с нее в порыве страсти одним махом. Побожусь — так и написано в трех книгах разных авторов, что мне довелось прочитать в последнее время. Женщины в них стройны, ослепительно красивы, коварны и богаты.

Я же человек от сохи, точнее из московской подворотни, мне подай женщину в теле, чтобы в темноте, в профиле раздевающейся спутницы на фоне окна безошибочно различать, где фас, а где извиняюсь, анфас. Это как в географии — мало кого прельщают равнины и степи. Даже песни про степь все сплошь — заунывнее некуда. Такие песни стоит петь, когда кончилось бухло — от безысходности и укутанного сизым туманом неопределенного будущего. Зато горы, стоящие торчком на пузе Земли приводят путешественников в неописуемый восторг. Холмы и ущелья, подъемы и впадины значительно эротичнее асфальта на ровной дороге, уложенного с косметической безупречностью.