Виктор Мануйлов - Лестница

В дверь постучали.

— Открыто, заходите, Валентина Семеновна!

Дверь приоткрылась и в нее просунулась голова молодой женщины, с коротко остриженными волосами, выкрашенными под блондинку, но уже изрядно потемневшими от корней, с помятым лицом, с темными кругами под глазами и ярко накрашенными губами.

— Можно к вам?

— Заходите, — разрешил Тепляков, догадываясь, что это и есть та самая Зинка, дочь хозяйки, о которой столь нелестно отзывался Иван, соседский мальчишка.

Она вошла, прикрыла за собой дверь. На ней, как на вешалке, висел ситцевый халат, поверх халата — клеенчатый фартук. На голые ноги ее, обвитые синими венами, смотреть было неприятно и даже стыдно.

— Здрасть, — произнесла женщина, слегка присев, изобразив что-то вроде реверанса. — Меня зовут Зинаидой. Я здесь живу. Иногда, — поправилась она. — Андрюшка — мой сын. Вы, наверное, знаете.

— Знаю, — подтвердил Тепляков, не выказывая ни интереса к молодой женщине, ни радушия.

— Какой вы. неприветливый… однако, — игриво изогнулась Зинка. — К вам все-таки женщина зашла в гости.

— Извините, Зинаида, но я очень спешу, а мне еще надо привести в порядок свой костюм. — И Тепляков кивнул на брюки, лежащие на гладильной доске.

— Да что вы! Давайте я вам их поглажу! — обрадовалась Зинаида, кинувшись к гладильной доске с таким рвением, что, зацепившись за коврик, едва не сбила и саму доску, и стоящий на ней горячий утюг. Благо Тепляков успел перехватить ее уже падающее тело на руку, Зинка вцепилась в его руку и повисла на ней, повизгивая от восторга.

Тепляков с трудом оторвал ее от себя, поставил на ноги.

— Нет-нет! Спасибо. Я уж как-нибудь сам. Так что вы извините, но я, правда, очень спешу.

— Не хотите, как хотите. Я к вам по делу, — решительно усевшись на кровать, заявила Зинка, при этом глаза ее остекленели, губы поджались, и вместо готовности на что-то доброе, появилось что-то злое и упрямое.

— Я вас слушаю. Только покороче, пожалуйста, — говорил Тепляков, расправляя штанины брюк, сбитые Зинкой.

— Можно и короче, — согласилась она. И заявила: — Мне нужны деньги.

— Мне тоже, — равнодушно произнес Тепляков, помня наказ Валентины Семеновны, чтобы Зинаиде, если попросит, денег он не давал. «Как работать, так ее нет, а как побираться по знакомым, так она первая, — жаловалась хозяйка».

— Ты не врубился, парень, — перешла на уличный жаргон Зинка. — Я здесь прописана. Эта квартира и моя тоже. Ты даешь матери, а теперь будешь давать мне. Усек?»

— Договор я подписывал с Валентиной Семеновной, деньги за квартиру даю ей. Она, между прочим, кормит твоего сына, одевает и обувает. Ты обратилась не по адресу.

— Так не дашь?

— Нет.

— Крутой, да? Есть и покруче, — погрозилась Зинка, поднялась, качнулась, пошла к двери. В дверях задержалась. — Смотри, парень, пожалеешь. Кровью плевать будешь! — вскрикнула она, выплеснув вслед за этим целый набор нецензурщины.

Тепляков продолжал отпаривать штанины, повернувшись к Зинке спиной, в то же время следя в зеркале за каждым ее движением: мало ли что придет в голову этой дурище. Но ей в голову, судя по всему, ничего больше не приходило, и она, закрыв за собой дверь, спустя несколько секунд запустила в нее чем то, судя по звуку, его же армейским ботинком.

Как давно Тепляков не был в театре. Он почти забыл, что театры существуют — так далеко они располагались от тех тропинок, по которым он петлял, пытаясь устроить свою жизнь.

Он шел к Яловичевым в тщательно отутюженном костюме, но в той же несвежей рубашке, надеясь, однако, что никто этого не заметит, и в то же время ему казалось, что все будут оглядываться на него и пожимать плечами, недоумевая, как он осмелился явиться в храм искусства в столь непочтительном одеянии.

Он хорошо помнил, как давным-давно мама водила его, еще школьника, в театр на оперы и оперетты, но чаще всего на симфонические концерты, которые давали заезжие музыканты, помнил, как она принаряжала его в костюмчик, тоже не очень-то шикарный, но обязательно с жилеткой, белой рубашкой, черной бабочкой и торчащим из нагрудного кармана кончиком белого платка. И мама надевала свое самое лучшее платье; если зимой или в непогоду, новые туфли на высоком каблуке клались в черную сумочку, в раздевалке снимались сапоги или старые, повседневные туфли, и обувались эти, из сумочки.

Нельзя сказать, что он так уж любил театр и не мог без него прожить. Если он и ходил туда, то исключительно ради мамы, потому что для мамы редкие посещения театра были праздником, а еще потому, что не ходить же ей одной, если папу в театр не затащишь даже силой. Но постепенно Тепляков к театру привык, с помощью мамы стал разбираться в музыке, полюбил то, что любила мама: симфонии и концерты Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, отдельные вещи западных композиторов, оперы, но не все, а самые-самые, то есть те, которые любила мама. А потом. потом наступило время военного училища, армии — и все стало забываться, глохнуть в оглушительной пустоте назойливой, вихляющейся и дергающейся музыки и сопровождающих ее бессмысленных словосочетаний.