Барбара Абель - Невинность палачей

– Зачем было увозить дедушку? – внезапно спрашивает Тео, как если бы сейчас это было важно.

Алисия вздыхает. Она задает себе тот же вопрос, хотя точно знает, что заставило ее втянуть в этот ад и отца.

– Много лет назад мы дали друг другу слово, – отвечает она шепотом. – И это был единственный способ его сдержать.

– И что это было за обещание?

Алисия сглатывает комок в горле.

– Мы обещали друг другу, что придет день – и мы больше никогда не расстанемся.

Произнося эти слова, Алисии приходится сделать над собой титаническое усилие, чтобы не расклеиться окончательно. И вдруг она с горечью думает о том, что сегодня, быть может, и есть тот самый день, из тех, которые тянутся бесконечно – долгие, вялые, скучные. А потом она вдруг появляется в столовой и без всяких объяснений, даже не спросив позволения, обнимает отца и уводит его к машине. И, оставив по ту сторону дверцы обыденность, которая вышла из-под контроля, увозит его далеко-далеко, где они будут жить вместе до конца времен.

Дорога тянется, разворачивая свои умиротворяющие пейзажи, радуя перспективой – этим огромным горизонтом, который открывается взору Жермен Дэтти, расцвеченный приятными закатными тонами. Очень давно мир не представал перед ней в таком ракурсе.

Мир, который когда-то принадлежал ей.

Пожилая дама невольно наслаждается панорамой, простирающейся за пределами автострады: тонущими в сумерках холмами, похожими на волны, и мерцающими вдали огоньками населенных пунктов, и даже обшаривающими асфальт лучами автомобильных фар. Все это создает атмосферу праздника, словно отправляешься куда-то на каникулы. Жермен закрывает глаза. В ее воображении изгибы рельефа продолжают свой чувственный танец, ветер колышет травы, воспоминания трепещут, вальсируют под аккомпанемент картинок, которые всплывают и тонут, становятся все ярче, все четче. Счастливая улыбка появляется на лице старой гарпии, хотя она сама этого и не замечает…

Но стóит Жермен открыть глаза, и ее лицо спешит принять прежнее выражение, словно застигнутое с поличным на месте преступления. Выражение, больше подходящее случаю: презрительное, злое, нервное, раздраженное. И все же ощутить эхо давно забытых эмоций ей приятно, они – как луч удовольствия, проникающий в самую душу.

Возникает еще одно ощущение – тиранического характера, непривычное, можно сказать, даже редкое…

– Я хочу есть! – громко заявляет Жермен Дэтти с таким чувством, будто готова проглотить целого быка. Хотя обычно аппетит у нее, как у птички.

Она получает пакет печенья, которое терпеть не может, и поэтому вышвыривает из окна. Мальчишка возмущается, жалуется матери, но эта ослица, разумеется, останавливаться не собирается. Упрямая ослица, которая так напоминает ей саму себя. И даже это злит Жермен – необходимость признать, что она видит себя в ней: то же несговорчивое упорство, та же проросшая в сердце принципиальность… Язва, а не женщина.

Жермен не сдается и требует нормальной пищи, но ее не слушают. Хуже того, на нее не обращают внимания, и, в довершение всего, этот мерзкий старикашка, который сидит с ней рядом, начинает отпускать глупые шуточки на тему туалета!

И тут у нее за головой включаются динамики. Только не музыка, она ее терпеть не может!

А парочка на передних сиденьях тем временем затевает серьезный разговор…

Жермен возвращается к созерцанию пейзажа. Местность осталась холмистой, но ее рельеф несколько переменился, очертания объектов на фоне горизонта начинают понемногу расплываться. Подступает головокружение – от этого бескрайнего пространства и его глубины, которую она скорее угадывает, чем видит…

Ну и денек!

Громкое восклицание заставляет ее вздрогнуть. Мать и сын снова сцепились. В общем, как обычно – больше всех орут те, кому лучше бы помолчать… Жермен отпускает язвительную реплику с целью немного осадить мальчишку. В зеркале заднего вида она перехватывает удрученный взгляд матери, изнемогающей под гнетом обстоятельств. Как ни странно, это щекочет ей нервы, и Жермен приходится сделать над собой усилие, чтобы справиться со злорадством, – ей, которая не привыкла сдерживаться. Ее так и подмывает высказаться вслух: «Брось парня, пока он сам тебя на помойку не отправил! Материнское самоотречение – дурь, тебе от этого не будет ничего хорошего, одни неприятности!» Она спрашивает себя, почему большинство матерей повинуются абсурдному инстинкту и защищают свое потомство даже в случае, когда это грозит им гибелью. Чувство долга играет свою роль, конечно, но не главную. Это гораздо глубже, заложено на генетическом уровне – бремя наследственности, гильотина атавизма. В лучшем случае – ловушка для совестливых, в остальных – пагубные чары, которые окутывают женщину в момент родов и превращают ее в производительницу, непоправимо преданную своему потомству и готовую на все, лишь бы оно выжило.