Поль Констан - Несчастье на поводке

Глаза привыкли к темноте, огонька от включенного утюга было достаточно, чтобы она смогла взять на руки ребенка и, зажав ему рот рукой, чтобы не кричал, хотя он даже не пытался, укрыться в спальне. Она забыла закрыть ставни на первом этаже. Возможно, Джефф залез через окно. Он сейчас прокрадется сюда по лестнице, как волк, и испугает ее.

Судья снова подчеркнула, она не переставала это повторять, что даже тогда еще можно было вызвать полицию.

Ночь тянулась долго, пришлось успокаивать ребенка, который требовал поесть. Она всунула ему в рот край полотенца вместо соски. Нужно было заглушить его голод, заглушить его крик в этом неравном бою. Она — очень большая, а ребенок слишком маленький, но на удивление сильный, а она очень слаба. Она ничего не могла сделать с этими рыданиями и затянувшимся криком. Она колыхала его, чтобы уморить, укачать, усыпить с помощью колыбельной: «Засыпай, малыш, засыпай!», которая из ее уст звучала скорее маршевой.

Она снова вспомнила о Джеффе, об их встрече на парковке в Экс-ан-Провансе. Он не показался ей враждебным, скорее обеспокоенным за нее. А вдруг он, на самом деле, хотел ее защитить, как и говорил, от кого-то, кто ей угрожает, и этот кто-то как раз и убил Тони? Она понимала, что он знает что-то такое, о чем не может ей сказать. И чем быстрее она его увидит, тем быстрее он развеет все ее сомнения. Она просто сходит с ума.

Кэти открыла окно, которое выходит в сад, и позвала: «Джефф! Джефф…». Он не ответил. Ушел или не приходил вовсе. Она решила сбежать.

— Опять! — не сдержалась судья.

Уехать точно не удастся, машина стояла в гараже с пробитыми колесами. Она забаррикадировалась. Закрыла дверь на два оборота, опустила ставни, накинула железную цепь на затвор, чтобы нельзя было открыть окно снаружи. Вот так, — сказала она, — я уехала. Выживать с ребенком она собралась на втором этаже — между бельевой и спальней. Страх тоже не остался на улице. Он вошел в дом вместе с ней, носил ее из комнаты в комнату, и, даже когда она ложилась на кровать, он укладывался рядом. Он щекотал ступни ее ног, сжимал лодыжки, медленно скользил вверх по ногам, сдавливал колени, нежно покусывал внутреннюю сторону бедра и растягивался у нее на животе, чтобы лизнуть его сухим и шершавым язычком. Кэти вся леденела.

Поначалу она разогревала бутылочку на подошве утюга, потом стала кормить ребенка холодным молоком, порошок плохо растворялся в воде из-под крана. Его тошнило, и она решила вовсе ему ничего не давать. Только немного холодной воды на лицо и в рот. Он дремал в полумраке и больше ничего не требовал. Одной проблемой меньше. «Засыпай, малыш, засыпай», — ребенок быстро уснет. «Засыпай, малыш, засыпай», — малыш уснул.

Снаружи запертый дом казался пустым, они все были в горах, набирались сил. Она смотрела сквозь ставни на жизнь за окном — жизнь, когда все думают, что тебя нет дома, когда ты больше не существуешь, жизнь, когда ты умрешь. Все вещи вокруг, в которых тебя больше нет, охватывает покой. Где-то на улице припарковалась машина. Запоздалые отпускники обнаружили пляж между скал и пытались покупаться. Агава, гроздь ее белых цветков, будто из воска, чистое небо, волны вдалеке. Никто не останавливается перед дверью, никто не звонит. Выходные, даже почтальон не разносит письма. Но как только стемнеет, мужчина с собакой снова будут кружить вокруг дома.

Они появлялись каждый вечер в одно время и то же время и уже стали казаться такими же нереальными, как и страх, который заключил ее в объятья, целовал в губы и ложился в ее постель. Она могла бы даже познакомить их и пригласить на ужин с приведениями. Мужчине с собакой было бы, о чем поговорить со страхом, и страх бы ушел вместе с ними. «Я схожу с ума», — подумала она.

В шкафу нашлось ее подвенечное платье, она достала его из футляра, и легким движением руки надела его. Натянула через низ, поправила бюстье на груди. Самое сложное было застегнуть платье на спине, крючки — на юбке и перламутровые пуговицы — на корсете. Она начала с талии, поднимаясь вверх, потом — с шеи, спускаясь и вниз. Где-то на уровне лопаток образовалась щель, через которую было видно тело, она не решалась потянуть за пуговицы, боялась порвать легкую ткань. А платье-то ей все еще к лицу. Восемнадцать лет спустя, брак треснул по швам, а незапятнанное платье могло бы еще сто лет выдержать, если не всю тысячу. Просто неловко произносить «тысячу лет», как на мумии. Ломкость тела, несколько сотен граммов пепла, ломкость памяти, такой же легкой и хрупкой, как тело.