Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Ничего не слыхали? — спросил Нековарж.

— Нет, — ответил Муц. — Как же хоронят руки?..

— Кажется, стреляли, — произнес Броучек. Боялся. Всем им страшно.

Взлохмаченная снежинка легла на рукав Нековаржа, и тот выругался:

— Ах ты, сука!

Падал первый снег: темный, редкий, едва подмерзший в желтом небе, однако же проворно заляпавший все, точно лишайник, шустро приникший к шерстяным мундирам.

— Кто-то присматривал за мертвецом, — произнес Муц. — Вряд ли Лукач упал по стойке «смирно».

— Должно быть, тот, кто руку отрезал: уложил тело да ушел, — предположил Нековарж. — Черт подери! Сил нет смотреть, как засыпает снегом усопших!

— Кто-то отгонял волков, чтобы труп не объели, и не давал воронью выклевать глаза, пока мы не пришли, — заметил офицер. — Рядом сторожил.

— Зато дал хищникам третью руку обглодать, а? — произнес Нековарж.

— Волки пищу в тряпье не завертывают, — заметил Броучек.

— В тайге самый хищный зверь один, — изрек офицер, — зубов у него предостаточно, а ходит на двух ногах.

Муц и Нековарж погрузились в молчание. Прилипал к лицам снег. Нашептывал «Отче наш» Броучек. При мысли о том, что можно оказаться для другого человека мясом, сводило мышцы. В темных дебрях бесконечной тайги вгрызался в бедро челюстями людоед, одной рукой обхватив белый кругляш коленной чашечки, второй — обглоданную кость. И снова, и снова, путаными тропками устланного лиственничной хвоей лабиринта, пока не сожрал все лакомые куски нежного мяса, пока не осталась на пропитание одна лишь ладонь.

— Да простит меня Боже, если оскорблю словами память мертвого, — проговорил Нековарж, — но будь я людоедом и попадись мне свежий труп и целая лошадь, уж я-то на славу бы попировал, не то что этот…

Офицер кивнул.

Вскинув винтовку, Броучек шагнул назад, прицелился, крикнул:

— Вот он!

Как ни следили Муц с Нековаржем за линией прицела, направленного в заросли над головами, но ничего не разглядели.

— Белый весь, — сообщил Броучек. — Святый Боже, точно призрак чертов!

— Что ты видел? Зайца? Лису? — допытывался офицер.

— Человека, облик человечий! С полсотни саженей до него было. Белый, а глаза — красные!

— Как ты смог рассмотреть глаза?

— Смог, — настаивал Броучек, — ничего не поделаешь, зрение у меня что надо.

И тотчас военные заметили какое-то движение. Что-то крупное и бледное проворно металось из тени в тень.

— Не стрелять, — приказал Муц, — пока не разберемся, что нам повстречалось…

— А ну как их там целая дюжина? — опасался Нековарж.

От скалы, рядом с тем местом, где стоял Муц, отлетела каменная крошка; ахнула пронесшаяся в воздухе пуля.

Мгновение спустя услышали выстрел. Все трое побежали в укрытие под сень деревьев. Следом, к березам, полетели еще три пули.

— С моста, — заметил Броучек, — красные.

Муц разглядел не то троих, не то четверых, снующих на мосту: неясная черная суета в сгущающемся снегопаде.

— А ты уверен?

— Вижу буденновки со звездами, — сообщил Броучек. — Хоть одного, да сниму. — Капрал вскинул винтовку.

— Не смей! — крикнул Муц.

— Они же дрезину увозят!

Муц смотрел, как уползает от них на противоположную сторону переезда дрезина, точно наделенная собственной волей. От красных до Языка — не более четверти часа поездом, верхом — час езды. Кто знает, что готовят городу красноармейцы. И с какой легкостью он, Муц, теперь думает о большевизме как о непобедимой силе, намерения которой неизвестны врагам, зато превосходно ясны самой стихии. Всё дело в воле к борьбе, неудержимо кочующей от повода к поводу, от вождя к вождю, от народа к народу.

Однако же в лице красных воля обрела долговременное пристанище, способное вскинуть на борьбу миллионы тех, кто готов обойти весь свет, отряхивая в наступлении трупы, точно выпавшие волосы, и выпуская на смену павшим новых приверженцев, словно побеги.

— Необходимо вернуться в город, но по мосту не пробраться, — сказал Муц. — Вряд ли красные выступят до завтра. Нужно пробраться чащей, со стороны лощины, на другой берег. Оттуда доберемся до путей…

— Смеркается, — заметил Броучек, — а в чаще — чудище.

— Выбирать нам не приходится, — возразил Муц и с револьвером наготове повел солдат в глубь леса, подальше от реки.

Часть снега долетала до земли, не растаяв, засыпая проемы и трещины в скалах и на земле. Остальное оседало в кронах деревьев над головами и, оттаивая, капало на мундиры тяжелыми брызгами. Одежда вскоре промокла. Кругом шипел и шептался под падающей влагой лес.