Джеймс Мик: Декрет о народной любви

Кирилл, оглянувшись на Глеба через плечо, развернул ткань. Внутри свертка оказался набор хирургических инструментов — настоящий комплект острых зубов, уютно устроившихся в деснах футляра, — зажимы, скальпели и секаторы.

Нимало не смущаясь, Кирилл порылся в недрах саквояжа и нашел бутылочку медицинского спирта. Понюхал, отхлебнул… достал широкую холстину, некогда белую, в пятнах засохшей крови.

Находку запихал обратно вместе с брошюрой и вытащил последний предмет — большой бумажник на замке-защелке, перевязанный шнуром.

Открыл бумажник, достал из конверта пергаментной бумаги дагеротипный снимок. Карточка оказалась портретом молодой женщины, не напыщенным провинциальным снимком, а живым, легким произведением подлинного искусства. Женщина подперла голову рукой и, пожалуй, чересчур напряженно вглядывалась в объектив — снимок был сделан при весьма скудном освещении, так что ни разобрать деталей, ни вынести точного суждения было невозможно.

На обороте портрета не было ничего. Кирилл положил бумажник и снимок в наружный сюртук, поставил саквояж прямо, водворил на прежние места флакон со спиртом, инструменты и ткань, после чего набил рот хлебом и перцами. Ел жадно, низко опустив голову и потупив взгляд.

— Простите, — сказал Самарин подошедшему Балашову, — из вашего саквояжа еда выпала. Я изголодался. Держите. — Одной рукой Кирилл протянул Глебу полкаравая, другой перелил в рот рассол из-под перцев.

— Ничего, — успокоил нового знакомого Балашов, отмахнувшись от краюхи, — на здоровье. До Языка отсюда всего с час пути будет.

— А можно ли в городе сесть на скорый до Петербурга?

— Долго же вы ягоды собирали…

— Да. Подзадержался…

— Я ж говорю: поездов больше нет, — повторил Балашов. Заглянул в саквояж. Пальцы, пробегая по подкладке, трепетали всё неистовее и неистовее, точно птица в силках.

— Не видели мой бумажник? Там карточка дагеротипная внутри была…

— Бумажник? — переспросил Самарин. — Нет, вряд ли. А чья была карточка?

— Анна Петров… Но вы вряд ли с нею знакомы.

— Анна Петровна? Жена?

— Нет, я не женат. — Балашов на карачках обшаривал насыпь. Уже почти стемнело. — Так, знакомая. Просила занести в Верхний Лук по какому-то делу… вот только всем нынче недосуг, не до карточек…

— Вот досада! Потерять портрет! И жаль, что я не смог на нее взглянуть. Анна Петровна… Этакое имя любой даме подойдет, не так ли, Глеб Алексеевич? То ли русые косички, то ли коротко подстриженные рыжие волосы, то ли юная гимназистка, то ли старуха, то ли хромая, то ли нет… С этаким именем можно самому знакомый образ выдумать! Не то что… ну, скажем, Евдокия Филимоновна: уж эта-то наверняка может оказаться не иначе как брюнеткой, с бородавками и большой грудью. Анна Петровна… Вероятно, крайне порядочная особа. А может быть, она, напротив, несколько распутна?..

— Нет! — воскликнул Балашов. — Анна Петровна вдова офицера лейб-гвардии конного полка, воспитывает малолетнего сына и исключительно почтенная женщина!

— Что ж, превосходно. И как это любезно с вашей стороны согласиться быть у нее на посылках!

— В Языке я лавку держу. Ну, и цирюльником случается подрабатывать. Поехал в Верхний Лук по делам. Сюда, если обратно идти, два дня пешком выйдет. У меня там свой закуток есть. Всех постриги, а если надо, то и побрей… — Балашов зачастил скороговоркой, то открывая, то прикрывая саквояж.

— Глеб Алексеевич, — воскликнул Самарин, положив руку на плечо Балашову, — не волнуйтесь! Я отнюдь не требую от вас объяснений. Вы мирный, законопослушный мещанин, направляетесь по своим делам. Вот взгляните на меня. Чем не дикарь? Разве это не я должен объясняться?

Балашов нервно рассмеялся.

— Стемнело… — заметил он.

— В туннеле еще темнее будет, — предупредил Самарин.

— Вот как, — произнес Балашов. — А вы, стало быть, тоже в Язык направляетесь?

— А что, ближе города не найдется?

— Куда уж ближе!

— Тогда я должен предупредить горожан о человеке, что меня преследует.

Между рельс по шпалам, едва различимые в беззвездной ночи, шли два человека. Когда новые знакомые прошли мимо издохшей лошади, лежащей у входа в туннель, Балашов перекрестился и пробормотал молитву.

— Здесь заведено, когда двое проходят ночью по туннелю, то за руки держатся, — сообщил Балашов.

— Что поделаешь… Азия! — согласился Самарин.

Балашов взял Самарина за руку и первым зашел в темноту. Шаги по гравию звучали гулко; кругом шипела бесконечная тьма.