Джеймс Мик - Декрет о народной любви

В поезде я думал о тебе. Однако же, памятуя об обещании оставаться честным перед тобою, признаюсь, что, как только стемнело, мысли мои оказались заняты Хановым.

Тогда я впервые услышал отзвук артиллерийских орудий. Говорят, они похожи на гром… верно, однако же гром, случается, перестает. Целую ночь напролет то приходили, то отправлялись в путь тяжелые, медлительные составы, полные людей, снарядов и животных. Мне оставалось лишь строить догадки, ведь я не мог их разглядеть, слышал только стоны, скрежет, гул, стук копыт, вагонных колес, топот марширующих ног.

К тому же прилетели аэропланы. Помнишь ли, Аннушка, как некогда мы вместе с Алешенькой ходили на поле смотреть, как взмывают, растворяясь в небе, крылатые машины? Тогда мне подумалось, что за замечательное изобретение перед нами. Видя, как в лазурной вышине отражается от крыльев солнце, мне казалось, что человечество достигло чего-то великого и грядет новая эпоха. И вот аэропланам найдено практическое применение: сбрасывать бомбы!

Прослужив столь долгое время в офицерах, мне, однако же, не случалось до сих пор наблюдать кипевшей вокруг меня деятельности, столь слаженно трудились вокруг меня тысячи и тысячи, деловито направляясь к невидимой мне цели (да и случись мне наблюдать цель, полагаю, увиденное не пояснило бы единого предназначения происходящего). Однако же я по-прежнему не понимал, какое отношение к событиям имеют воззрения Ханова. Что за вздором казались они!

Позже, в ту же ночь, я отправился на поиски Чернецкого. Стояла тьма. В шатре моего товарища несколько гарнизонных офицеров играло в карты при свете фонаря, однако же сам хозяин отсутствовал. По кипе лежавших на столе ассигнаций я догадался, что играли по высоким ставкам. Собравшиеся глянули на меня с тем смешанным выражением приязни и недоверия, к которому я уже успел притерпеться. Порой мне доводилось помогать каждому из моих знакомых, когда у них случались неприятности с лошадьми, однако же ни разу не сходились мы за карточным столом, в хмельной пирушке; не было в наших обычаях и сообща ходить к девкам. Впрочем, это тебе должно быть известно. Ты помогла мне установить с ними товарищеские отношения. Кавалергардов ты очаровала.

Я спросил, где Чернецкий, игроки переглянулись, и кто-то ответил, что товарищ мой находится на другой стороне дороги, там, где стоят телеги кашеваров. Мне предложили воспользоваться электрическим фонарем, подарком Чернецкому от тетушки, и я согласился.

Перейдя дорогу и увидев кашеваров, спросил, не видели ли они здесь офицера. Меня направили в темноту, добраться до которой я мог, лишь миновав несколько растущих вблизи деревьев. По пути я услышал женский голос, рука незнакомки тронула меня за локоть. Женщина спросила, не угодно ли мне развеять одиночество в ее обществе. Отказавшись, я оттолкнул говорившую (надеюсь, не слишком грубо).

Подойдя ближе к деревьям, разглядел силуэт человека с папиросою в зубах. Зажег фонарь. То был Чернецкий. Перед ним стояла на коленях девочка. Как только ее высветил фонарь, коленопреклоненная фигура что-то проворно вынула изо рта и повернулась ко мне, рукою прикрываясь от света. Я увидел, как Чернецкий запихивает в галифе свой мужской член. Более ни он, ни девочка не шелохнулись. Положив свободную руку на детский затылок, Чернецкий махнул в мою сторону рукою с зажатою в ней папиросой, разразившись ругательствами и требуя, чтобы я погасил свет.

Разумеется, товарищ меня не узнал, пока я с ним не заговорил. Выключив фонарь, я заметил, что девочка еще мала. Увидел, как папироса описала дугу, вернувшись товарищу в рот, как ярко вспыхнул огонек: Чернецкий вдохнул дым. Ответил: ей уже четырнадцать, подразумевая, вероятно, что девочка достаточно взрослая, чтобы продавать себя мужчинам. Опустил папиросу, огонек которой разгорелся с новой силой, едва лишь к ней приник ребенок. Девочка вовсе не походила на четырнадцатилетнюю. Сколько ей было в действительности, не знаю. Двенадцать ли? Десять? Как бы там ни было, то был ребенок, пусть и довольно опытный в своем ремесле.

Кажется, я заговорил вновь. Что-то насчет девицы постарше. Вероятно, даже согласился взять на себя расходы Чернецкого. Приближаться не стал. Не хотелось.

Тут я услышал голос девочки, заговорившей в темноте. Спросила, кто это. Чернецкий велел ей замолчать и делать свое дело. Окликнул меня по имени, прибавив: тебе тут делать нечего.

Я вернулся в шатер Чернецкого оставить фонарь. Меня спросили, отыскал ли я товарища. Ответил, что нет, не нашел. Тотчас же двое в один голос заметили: «Ага, стало быть, отыскал!» Я же спросил, зачем развращать столь юное создание. Мои слова собравшихся расстроили. Лашманов вполне серьезно заметил: возможно, всех нас на следующий же день убьют, а потому мужчинам надлежит овладеть любым доступным объектом страсти: девочкой, женщиной, хоть старушкой или мальчиком. Я же ответил, что если нас убьют, то надлежит молиться Богу, чтобы отпустил нам грехи наши. Все рассмеялись и ответили, что за мною наверняка никаких грехов не водится. Лашманов же добавил… о, милая Аннушка, ты знаешь, как отвратительны мне подобные слова, но я обещал ничего от тебя не утаивать, к тому же такие речи помогут постичь случившееся со мной изменение… Лашманов произнес: «Кавалергард пьет, ебет и бьет, а после уж молится. Помолясь же, снова пьет, ебет и бьет».