Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Маловато, а? — спросил Рачанский.

Открыв бумажник, Муц достал фотокарточку.

И захолонуло внутри.

— Вы нашли снимок у арестованного? Он знаком с Анной Петровной?

Бублик и Рачанский придвинулись к свету, чтобы рассмотреть карточку.

— А мы не думали, что здесь она. Сказал, что подобрал на улице.

Муц развернул бересту. На ней небрежно заглавными буквами было выцарапано: «Я погибаю здесь. К.»

Водворил сверток вместе с бумажником в карман и осведомился, не говорил ли Самарин чего-нибудь еще.

Бублик встал нос к носу с лейтенантом и ухмыльнулся.

— Кто-то съесть его хотел, — сообщил солдат.

Взяв ключ от камеры, Муц открыл замок.

— Закрывать не буду, — сообщил офицер подчиненным, — так что смотрите, ежели что…

— Тронешь его хоть пальцем — придется и с нами дело иметь! — пригрозил Рачанский.

Муц зашел в камеру и прикрыл дверь. Оглядел узника: тот прикрепил свечу к железной койке и уселся на полу по-татарски, читая при свете старый номер «Чехословацкого вестника». Любая пресса доходила до Языка, изрядно поистратив новизну.

— Вы читаете по-чешски? — спросил Муц на русском.

Самарин глянул исподлобья.

— Есть папиросы? — поинтересовался заключенный.

— Нет.

Муц опустил руки в карманы, наблюдая за арестованным. На сухом, потрепанном жизнью лице Самарина отражались презрение и неторопливая работа мысли. Скрестили взгляды: казалось, взором незнакомец способен прикоснуться, огладить, ткнуть или вцепиться.

— Простите, что пришлось посадить вас под арест, — произнес Муц. — Сколь бы ни показались вам странными мои слова, но данная территория находится под нашей юрисдикцией, а поскольку у вас не оказалось документов, придется расследовать ваши прошлые обстоятельства.

— Не проще ли посадить меня на ближайший поезд до Петербурга? — осведомился Самарин.

— До Петрограда две тысячи верст, к тому же пригороды Омска обстреливает артиллерия, — сообщил Муц. — Вам что, неизвестно? — Офицер пересек комнату и уселся на койку. При свете свечи разглядел еле заметное шевеление в шевелюре Самарина и отсел подальше. Под весом севшего из матраса вылезла солома.

— Когда меня арестовали, город еще назывался Петербургом, — заметил Самарин.

— И как давно это случилось?

— В тысяча девятьсот четырнадцатом. В тысяча девятьсот пятнадцатом меня осудили и отправили на каторгу в Белые Сады. В январе бежал. Восемь месяцев тому назад. Так долго шел…

— Завтра ваш рассказ выслушают, — пообещал офицер. — Но прежде я желал бы спросить у вас…

— Да? — произнес Самарин. Закашлялся, захрипел, сплюнул в угол, уперся локтем в колено, охватил лоб ладонью.

Чех видел: не простой усталостью измучен собеседник. Пять лет перемалывало его среди уголовников и дикой глуши. При встрече с Муцем некогда живой ум полыхнул обманчивым огоньком, но теперь апатия взяла верх. Офицеру и прежде доводилось наблюдать за тем, как ломаются каторжане, когда апатия уже не являет отсутствия живости — скорее живость становится редкой невольной попыткой скрыть апатию.

— Отчего у вас рука порезана?

— Здесь изрядно острых углов. На сук напоролся.

— Вы слышали о тунгусском колдуне с изуродованным лбом? — спросил Муц.

Самарин пожал плечами:

— Встречал одного похожего, в тайге, тому назад несколько месяцев. При неблагоприятных обстоятельствах.

— Поясните.

— Меня пытался зарезать другой каторжанин.

— Ах верно, покушение на людоедство… А после? Вы приносили сегодняшним вечером в город спиртное?

Самарин расхохотался, откинув голову. От удивления Муц привстал. Точно стоял доселе в парадной холодного, темного дома, перекрикиваясь с полусонным, еле слышимым собеседником с верхнего лестничного пролета, и вдруг хозяин распахнул дверь, включил свет и зажег камин. Нет, Йозеф не просто недооценил Самарина: тот даже не вступал в беседу до сих пор.

— Лейтенант Муц, — произнес арестованный, поднимаясь с пола, смерив дознавателя взором и держа при этом руку в кармане, в то время как другая ладонь оглаживала заросший растительностью подбородок, — товарищи назвали мне ваше имя загодя. Вы не находите происходящее странным? Вот я, например, студент, у себя на родине на каторгу попал лишь волей ныне свергнутой диктатуры да упраздненных законов, по которым меня осудили. Однако же вы бросили меня за решетку. Да кто вы такой? Офицер из евреев, направленный сюда армией сгинувшей империи, на службе у страны, в которой никогда прежде не бывали, ибо и государству тому всего лишь год от роду, да и лежит оно в трех тысячах верст отсюда. Пожалуй, это мне следовало бы запереть вас и расспрашивать, чем вы у нас занимаетесь!