Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

— Откуда вы знаете мое имя?

— Я знаю о вас все, — ответил он. — Вас зовут Франциска Лукас, вы родились 5 ноября 1926 года в Дюрене, на Рейне, вы замужем, по профессии переводчица, живете в Дортмунде.

— Портье в моей гостинице восхищался вашим терпением, мистер О’Мэлли, — сказала она. — Вероятно, он имел в виду чаевые, которые получил от вас. — Она решительно двинулась дальше.

— Любезный пожилой господин, — сказал ее спутник. — Гораздо более любезный, чем этот тип в «Павоне».

— Значит, вам и это известно?

— Да. Я стоял в холле, когда вы беседовали с портье. А потом я пошел за вами, чтобы узнать, где вы остановились. Но прежде чем усесться в холле вашей гостиницы, чтобы дождаться вас, я снова вернулся в «Павоне», чтобы высказать мою точку зрения этому роскошному экземпляру гостиничного портье. Видели бы вы эту сцену! Я высказал ему свое мнение в присутствии не менее десяти свидетелей. — Франциска наблюдала, как он снова превратился в маленького злого чертика. — Это я умею: высказать кому-то свое мнение.

— Благодарю покорно, — сухо сказала Франциска. — И чем я обязана всему этому?

— Не знаю, — ответил О’Мэлли, — я действительно не имею ни малейшего представления, почему пошел за вами, когда вы направились в холл «Павоне». Возможно, потому что, вы мне понравились. Понравилось, как вы наблюдаете за людьми, и потому, что у меня было впечатление, что вы не относитесь к их кругу. — Он помолчал, потом добавил: — У меня слабость к людям, которые сами по себе. Слабость к ним и умение разбираться в них.

Какое-то время они молча шли рядом. О’Мэлли был несколько ниже ростом, и потому она могла рассмотреть его гладкие черные волосы. Его светло-серое пальто рисунком в «елочку» на переливающейся серой шерсти, английский твид, светилось в черноте переулков.

— Вы уверены, что я соглашусь сопровождать вас в вашу квартиру? — спросила Франциска.

— Не представляйтесь глупенькой, — сказал он. — Вы отлично знаете, в каком именно смысле я отличаюсь от большинства. От тех нормальных, которых вы могли бы опасаться.

— А с чего вы решили, что я это знаю?

— Я не был уверен. Теперь уверен.

— Вы маленький злой чертик, Патрик!

— Возможно. Иногда. Но и вы не ангел. Я пошел за вами, потому что мне казалось, что два падших ангела должны познакомиться.

Они вышли на небольшую, очень плохо освещенную площадь, окруженную низкими домами. С двух сторон площадь была вымощена, но только у края канала камни были из белого гранита, белая сверкающая лента в темноте, предупреждающая, что дальше — вода. На противоположной стороне канала виднелся дворец, одно окно было освещено, и они услышали пенье в сопровождении музыкальных инструментов. Они остановились и прислушались. «Доницетти», — сказал спутник Франциски. Это был или поздний концерт итальянского радио, или, возможно, пластинка, и лирический тенор пел арию из «Любовного напитка» Доницетти. Они так погрузились в музыку, что не заметили, как оказались у края канала, на белых гранитных камнях, две ступеньки вели к тропинке, в конце которой была привязана гондола; несмотря на холод, Франциска села на верхнюю ступеньку и слушала пенье, а Патрик О’Мэлли стоял возле нее. Он предложил ей сигарету, и они закурили; тенор очень мягко и в то же время четко пропел: Una furtiva lacrima [22] Невольная слеза (итал.) — начальные слова романса Неморино из оперы Доницетти «Любовный напиток». , любовный напиток смешивался с черной водой канала, тайная слеза пробежала по лицу ночи. Когда пение закончилось, проигрыватель выключили, свет погас.

— И все же есть кое-что, чего я не знаю, — сказал О’Мэлли. — Например, я не знаю, почему вы в Венеции. Точнее: почему вы в Венеции без денег и пытаетесь найти работу. Судя по всему, вы в очень стесненном положении.

Сидя у его ног, она рассказала свою историю — ночи и незнакомцу, который был мужчиной в таком преувеличенном смысле, что ей не надо было его бояться. Она была лаконична, хотя не скрыла от него ничего, даже страха перед возможной беременностью; ее рассказ длился столько, сколько нужно времени, чтобы выкурить сигарету. Она поднялась.

— Одного я не понимаю, — сказала она — почему я продолжала спать с этими обоими мужчинами: с тем, которого не любила никогда, и с тем, которого уже не люблю.

Он сухо усмехнулся.

— Ради удовольствия, — сказал он.

Франциска покачала головой.

— Не было никакого удовольствия, — возразила она. — Скорее, была грусть. Особенно потом.