Ксения Спынь - Дальний свет

И вправду, всё мутное, жуткое исчезало позади. В Ринордийске к тому времени для меня не осталось близких знакомых, что же до родных, то у меня, подкидыша в знатном доме, никогда их не было.

Но хозяйка всё расспрашивала, не только о Ринордийске, но и о стране в целом, и я рассказывала и рассказывала. Особо её интересовали слухи о недавнем восстании рабочих в Воломееве, но я мало что слышала об этом и не могла удовлетворить её любопытство. Тогда она снова спрашивала о другом. В конце концов я не смогла сдержать удивления и спросила, неужели ей и впрямь интересно — ведь она уехала оттуда так давно.

— Магда, — сказала она по-прежнему приглушённо, но твёрдо. — Магда, я делала эту революцию. Пусть больше здесь, чем там, но ведь это едино. Я не совершила многого, но всегда поддерживала морально и идейно. Когда нельзя было сидеть сложа руки, я была со всеми, и моя доля участия есть тоже. А теперь я хочу знать, кто убил нашу революцию. Хочу знать поимённо.

— Вы всё ещё верите в революцию? — изумилась я.

— Да, — глаза девочки из пролетарского гетто смотрели на меня. — Да, верю.

— Вы удивительная, — сказала я искренне, снова назвав её полной формой.

— Можно без отчества? — она улыбнулась слегка смущённо. — Сразу такой старухой себя чувствую.

— Хорошо, — на этот раз я сократила её имя до двух слогов.

Один предмет в комнате имел вид вещи более обжитой и находящейся в обращении: небольшое чёрное пианино. Пыль с него была стёрта, рядом стояла удобная банкетка. Я всегда любила пианино, но научиться играть на нём так и не довелось. Когда в одном из спектаклей мне потребовалось изображать пианистку, меня выручил оркестр, сама же я только стучала по бутафорским клавишам. Впрочем, публика, похоже, ничего не заподозрила.

Я рассказала эту историю хозяйке.

— Вы удивительная, — вернула она мне мои же слова.

Затем с заговорщической улыбкой покосилась на местное пианино и проговорила:

— Скажите, Магда, какую песню пела Летенция в спектакле на годовщину восстания?

О Боже, о чём она спрашивает! Неужели она и вправду думает, что я могу вспомнить каждую роль в каждом спектакле, когда их было уже столько, что сбиваешься со всякого счёта. Это была моя первая мысль, но вслед я всё же с усилием припомнила тот спектакль. Не слишком много: только то, что я, кажется, стояла на какой-то верхотуре и в волосах у меня была алая лента… Какую же песню я пела?

Поразмыслив с минуту, я ответила:

— Думаю, это была марсельеза.

Она улыбнулась, будто вспомнила что-то приятное.

— Марсельезу я, пожалуй, смогла бы вам обеспечить. Я когда-то неплохо её играла.

Солнце взошло над Ринордийском, и на месте, где должен был быть дом, открылся чёрный остов, и кровь стекала по нему, будто по обглоданной черепушке. Когда стало ясно, что сейчас он откроет пасть и заскрежещет зубами, Феликс проснулся.

Темнота… Склеп, не иначе.

Впрочем, нет, проступило окно, от него — едва успел заметить — тихо скользнул к кровати чёрный силуэт… Ах да, Китти.

Она присела с ним рядом.

— Сон?

— Да, — он несколько раз втянул воздух. — Я не буду рассказывать.

— Не надо.

Больше она ничего не сказала, лишь молча и мерно гладила его по голове.

— Этот город — как большой мертвец, — пробормотал Феликс. — Нет… Как будто сидишь с умирающим.

— Да, как с умирающим, — Китти кивнула в ответ на удивлённый поворот головы. — Я тоже это чувствую.

Теперь, когда она была рядом, когда можно было говорить с ней и держать её за руку, страх проходил, нелепые слова и картинки забивались куда-то в дальние углы, из которых и вышли, оставляя только смутную неназванную тревогу.

— Я разбудил тебя?

— Бессонница, — напомнила Китти.

— Снова?

— Угу.

Время текло странно в ночи: будто не текло вовсе… Будто его вообще не существовало в мире. Лишь тишина звучала им, вокруг них.

— Китти?

— Да?

— Ты веришь, что после смерти ещё что-то есть?

Она помолчала немного.

— Не знаю. Я много думала об этом. Иногда мне казалось так, иногда иначе. Но… нет, не знаю.

— А если предположить, что да… Как думаешь, как это могло бы быть?

Молчание затянулось на этот раз, и он продолжил сам:

— Я иногда думаю, что абсолютный конец — это не самое страшное. Знаешь, что страшнее?

— Да?

— Если бы пришлось бродить в какой-то мути, в тумане… ещё с отблесками чувств, ощущений, но уже не собой, а просто… каким-то остатком. Бродить в одиночестве по чужим мирам, тенью без прошлого и будущего, ничего не запоминать, не мочь сделать и даже не хотеть… И так бесконечно. Бесконечно.