Эдна Энни Пру - Грехи аккордеона

– Он мужчина, его песня – это мужчина, он поет для женщины, аккордеон и есть женщина!

Чернокожий затянул опять, аккордеон застонал, а мастер покраснел.

Яростно ухмыляясь, он вернул аккордеон хозяину.

На следующий день мастер снова увидел чернокожего – Полло в изящной позе сидел на кнехте и курил длинную белую сигару, на ногах у него были туфли из Сент-Луиса – башмаки без каблуков с зеркальными пластинками на носках, – лицо сонное, но не совсем: заметив мастера, Полло поймал его взгляд и повел руками, как бы что-то сжимая – то ли играл на аккордеоне, то ли тискал груди какой-то толстухи.

К началу октября в доки полился хлопковый урожай, и насыпи стали оползать из-за неимоверного количества грузчиков, трудившихся и днем, и ночью. Мастер зарабатывал и даже откладывал – несмотря на экскурсии с Каннамеле. Однажды утром, выходя из ночлежки, они с Сильвано заметили поджидавшего их Полло. Тот что-то спросил, но мастер не понял. Зато понял Сильвано, уже протоптавший себе тропинку в американском языке.

– Он хочет купить у тебя аккордеон. Он даст тебе десять долларов!

Мастер сочувственно улыбнулся.

– Скажи ему, что инструмент не продается. Он мне нужен для показа. Но скажи ему, что я могу сделать такой же. Скажи, это будет стоить тридцать долларов, а не десять. Скажи, что работа займет четыре месяца. – Он уже соображал, что здесь почем.

Полло заговорил, отгибая по одному пальцы со своей длинной светлой ладони. Не то описывал, не то перечислял. Сильвано переводил.

– Он хочет красный – зеленый ему не подходит. Он хочет, чтобы там было его имя – Аполлон. И чтобы на раздвигающейся части была картинка, «Алиса Адамс» на всех парах.

– Скажи ему, нет ничего проще. Но в субботу пусть принесет пять долларов – задаток и на материалы. – Он был вне себя от радости. Это начало успеха. Вечером он соорудил в комнате небольшой рабочий уголок и достал коробку, простоявшую все это время под кроватью; теперь он вставал перед рассветом – клеил, подгонял, выпиливал и отшкуривал детали; работал ночами, но совсем недолго – столько, сколько мог себе позволить жечь свечу и не спать; он работал и по воскресеньям – ибо в этой безбожной стране все равно не было смысла ходить к мессе – погружаясь в магию тонкого мастерства, как кто-то другой мог бы очаровываться словами заклинаний. Счастье, что у него была комната – многие спали на улицах или в доках, и каждое утро повозки увозили прочь безжизненные тела с вывернутыми карманами и перерезанными глотками – в том числе, детские. Куче народу вокруг приходилось справлять нужду в крапиве.

Он оставил для салунов только субботние вечера, презрев соблазны музыки и черных женщин, сосредоточил свою жизнь на работе, аккордеоне и коротком сне. Он стал похож на всех итальянцев – тощий, лохматый, с тяжелым пристальным взглядом.

Как-то ноябрьским вечером к нему зашел Каннамеле:

– Послушай, ты горбатишься, как последний дурак. Заработаешь водянку мозга.

– Мне нужен успех.

Каннамеле покачал головой.

– Сицилиец никогда не найдет здесь успеха, – сказал он. – Для этого надо водить знакомство с определенными людьми и делать определенную работу. Точно тебе говорю. Пойдем, прогуляемся, проветришь мозги. Посмотри на себя, ты похож на придурка. И потом, я ставлю пиво.

– На час, не больше. Приглядеть новых заказчиков.

В «Золотом кинжале» хозяин ночлежки, облокотясь на стойку, слушал крикливую музыку. Мастер сидел с аккордеоном в углу, подбирая минорные аккорды к длинным стонам скрежещущей скрипки и треску тамбурина, когда распахнулась дверь, и в трактир, рассыпая удары дубинок, ворвались полицейские.

– Всем итальянцам, руки вверх, вонючие даго [17], все сюда, шевелитесь, ублюдки, а ну, живо, ЖИВО!

Ничего не понимая, мастер таращился на них, как последний дурак, пока его не вытащили из кресла, а аккордеон не упал на пол. Он наклонился, чтобы поднять инструмент, но его рывком разогнули и заломили за спину руки. Перепуганный взгляд нашел чернокожего Полло, скрючившегося у дверей в задний коридор. Их глаза встретились. Чернокожий кивнул, отвел взгляд и исчез в темноте коридора.

На улице полицейские схватили и Сильвано, когда тот бросился к отцу. Выстроив задержанных у стены, американцы обрушили на них залп непонятных вопросов. Молчание мастера, недоуменные пожатия плеч разозлили полицейских, и, найдя у него пистолет, а у Сильвано нож, они тут же втолкнули обоих в группу арестантов с перевязанными длинной веревкой лодыжками и запястьями, а затем, лупя и подталкивая дубинками, повели эту толпу по улице – в загон, в приходскую тюрьму, в клетки, уже набитые сицилийцами и итальянцами.