Андрей Волос - Из жизни одноглавого

«И какие же это имена?»

«Пашка да Венька. Захар да Михаил. Иван да Марья. Ну и еще миллион».

Его слова произвели на майора самое неприятное впечатление. Он совсем закаменел и спросил сипло: «Ты что ж это хочешь сказать? Что Иван — еврейское имя?»

«Еврейского происхождения», — поправил Калабаров.

«Мое имя — еврейское?!» — бушевал майор, стуча по столу воблой.

В итоге Калабаров был вынужден отбиваться кружкой, и, по его словам, если б не лагерные уроки, пришлось бы туго.

Вот из какой истории родилось мое имя.

«Еврейского в тебе ровно столько же, сколько во мне, — рассуждал Калабаров. — Но назло глупым антисемитам нарекаю тебя Соломоном Богдановичем. Да сольются в тебе два духа народных, и будешь ты, по сравнению с теми, в ком один, умнее вдвое!..»

— Вот уж нашли, — покачал головой директор. — Ерунда какая-то! Могли бы Зорькой, например. Или, скажем, Звездочкой…

— Это же не лошадь, — кокетливо урезонила его Катя, перебирая ключи. — И как же Звездочкой, когда это мужчина? Пожалуйста, Виктор Сергеевич. Вот ваш кабинет.

— Богадельней попахивает, — заметил Милосадов, поводя носом. — Ничего, мы эту казенщину поправим… Вы, Катя, вот что. Обегите всех. Надо же и дело начинать. В половине пятого общее собрание трудового коллектива. Подождите, а попугай-то ваш…

— Соломон Богданыч, — уточнила Зонтикова.

— Вот-вот, Богданыч… Ему в кабинет можно?

— А как же! — удивилась она. — Тут его самое место было. Когда с Юрием Петровичем случилось, после похорон кое-какие вещи жена с дочкой забрали: пепельницу, старую трубку, книги, бумаги, еще что-то по мелочи. Хотели и Соломон Богданыча увезти, но мы…

— Да, да! — нетерпеливо оборвал Милосадов. — Молодцы. Но куда ж он здесь, простите… как бы точнее выразиться…

И пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово.

Но Зонтикова уже поняла суть вопроса и рассказала ему про Ficus altissima.

— Ишь ты! — удивился Милосадов. — Какой разумник!

— Прежде у Соломон Богданыча еще подружка была, — щебетала Зонтикова. — Сколько лет не разлей вода! Бывало, сядут друг против друга на стеллаж — уж и тю-тю-тю, и сю-сю-сю, и головками прижимаются, и целуются, и перышки друг другу чистят. А года три назад недоглядели. Калабаров зашел в кабинет — и прикрыл дверь. Не слышал, что Лидушка за ним во весь дух мчится. Ну и не успела отвернуть — со всего разлета об филенку.

— И что?

— Да что, — вздохнула Зонтикова. — Они ведь нежные. В руки возьмешь — господи, в чем душа-то держится. Что им надо: чуть стукнулась, — и готово.

— Елки-палки! — сказал Милосадов. — Что ж такое у вас: куда ни сунешься, всюду покойники.

Катя Зонтикова развела руками и вышла, напоследок с улыбкой оглянувшись.

Ровно в половине пятого Милосадов вошел в читальный зал, где, по его разумению, должен был собраться коллектив вверенного ему учреждения.

Он еще не знал, но на самом деле общие собрания происходили в другом помещении: чтобы неизбежный шум-гам не препятствовал отважным читателям бороздить книжные моря; а комната хоть и меньше зала, но все прекрасно рассаживались.

Каково же было удивление Виктора Сергеевича, обнаружившего зал почти совершенно пустым: только за одним из столов сидела девушка над книгой.

— Что за безобразие! — громко сказал Милосадов. — Где же остальные?

Девушка подняла на него взгляд карих глаз и ответила растерянно:

— Я не знаю.

— Ах, вы не знаете! — иронично воскликнул Милосадов. — Фамилия!

— Полевых, — пролепетала девушка. — Светлана Полевых. Но я…

— Немедленно пригласите всех работников библиотеки! — отчеканил Милосадов. — Я не потерплю такого разгильдяйства. Сказано: в половине пятого, значит, в половине пятого — и ни минутой позже!

Но, когда она поднялась, прижимая к груди руки и испуганно на него глядя, Милосадов переспросил совсем другим тоном:

— Как, вы сказали, вас зовут?..

И смотрел вслед, пока она поспешно выходила со своим неожиданным для нее поручением.

Я проснулся под утро — с тем тревожным чувством, что возникает, если не можешь понять причин своего пробуждения.

Было темно, только в щель между неплотно задернутыми шторами проникал фонарный свет, оставляя на стене что-то вроде известкового потека.

Легкий гул — это машины шумят на Третьем кольце. Шелест — листва двух тополей под окном. Какой-то едва слышный звон, легкое потрескивание — они всегда обнаружатся, если напрячь слух в пустой комнате.