Жан Жене - Богоматерь цветов

— Расскажите суду, как вы действовали. Это было жестоко… Нотр-Даму снова нужно было объяснять. Полицейские требовали подробностей, следователь тоже, теперь была очередь суда. Нотр-Даму стало стыдно, не за свой поступок (это было невозможно), но за то, что придется снова пережевывать ту же историю. Ему пришла в голову дерзкая мысль изложить новую версию, настолько он устал заканчивать свой рассказ словами: «Пока он не выдохся». Он решил рассказать что-нибудь другое. Однако в то же время он рассказывал в точности ту историю, которую он теми же словами поведал полицейским, следователю, адвокату, психиатрам. Ведь для Нотр-Дама любой жест — это поэма и может быть выражен всегда, всегда одним и тем же символом. А от его поступков двухлетней давности ему не осталось ничего, кроме казенных фраз. Он перечитывал свое преступление, как перечитывают летопись, но теперь он говорил не совсем о преступлении. При этом часы, висевшие перед ним на стене, методично тикали; но время вышло из строя, так что на каждой секунде стрелки отсчитывали интервалы и длинные и короткие.

Из двенадцати почтенных стариков-присяжных четверо носили очки. Их стеклышками — скверными проводниками, скорее изоляторами — они были отделены от зала и следили за происходящим по-своему. На самом деле никого из них, казалось, не занимало дело об убийстве. Один из стариков постоянно поглаживал себе бороду; он единственный казался внимательным, но, приглядываясь к нему, мы видим, что глаза его пусты, как у статуи. Другой дремал. Третий рисовал на зеленом сукне стола круги и звезды; в обычной жизни он был художником, и, обладая чувством юмора, иногда раскрашивал в разные цвета лукавых воробушков, примостившихся на огородном чучеле. Четвертый время от времени выплевывал зубной протез в бледно-синий (французской голубизны) носовой платок. Они поднялись и последовали за Председателем в маленькую потайную дверь. Совещание — такая же тайна, как избрание главаря в бандитской шайке, как расправа над предателем внутри братства. Толпа вздохнула, зевая, потягиваясь и отрыгивая. Адвокат Нотр-Дама встал со своей скамьи и подошел к подзащитному:

— Бодрее, малыш, бодрее! — сказал он, пожимая тому руки. — Вы прекрасно ответили, вы были искренни, и, я думаю, суд с нами.

При этих словах он пожимал руки Нотр-Дама, держа его или держась за него. На губах Нотр-Дама возникла улыбка, которая запросто разъярила бы судей. Улыбка такая лазурная, что даже гвардейцы интуитивно поверили в существование Бога и начал геометрии. Представьте себе словно сотканную из лунного света трель, которую выводят по ночам жабы: она так чиста, что бродяга замирает на дороге и не двигается с места, пока не услышит ее снова.

— Они просекли? — сказал он, подмигнув.

— Да-да, все в порядке, — сказал адвокат. Почетный конвой взял на караул, и судьи с обнаженными головами появились из стены. В безмолвии сел господин Ваз де Сент-Мари, затем шумно расселись остальные. Председатель обхватил голову своими красивыми белыми руками и сказал:

— Приступаем к опросу свидетелей. Ах, да, прежде сообщение полиции. Представители комиссариата в зале?

Удивительная вещь: Председатель Суда присяжных был так рассеян, что забыл про столь важную вещь. Эта ошибка шокировала Нотр-Дама, как шокировала бы его орфографическая ошибка (если бы он знал орфографию) в тюремном распорядке. Судебный исполнитель впустил двух полицейских, арестовавших Нотр-Дама. Тот, что вел расследование два года назад, умер. Они кратко изложили факты: сногсшибательную историю о том, как ложное убийство помогло раскрыть настоящее. Это невозможно, думаю я. «Из-за пустяка!». Но, в принципе, я уже могу допустить возможность этого нелепого происшествия со смертельным исходом, после того, как надзиратель забрал у меня мою рукопись, которую я носил при себе во время прогулок. Я чувствую, что это катастрофа, и не решаюсь предположить, что такая катастрофа могла бы быть логическим следствием столь ничтожной неосмотрительности. Потом я думаю, что преступники теряют голову из-за такой ничтожной неосмотрительности, такой ничтожной, что они должны были бы иметь право исправить ее, вернув все назад, что судья уважил бы подобную просьбу — ведь это так просто — и что сделать это невозможно. Несмотря на свое образование, которое они называют картезианским, присяжные будут стараться зря, когда через несколько часов приговорят Нотр-Дама к смерти, они усомнятся — за то ли, что он задушил куклу, или за то, что разрезал на куски какого-то старика. Полицейские, эти подстрекатели-анархисты, удалились, расшаркавшись перед Председателем. За окнами падал снег. Это угадывалось по движениям рук в зале, приподнимавших воротники пальто. Погода была пасмурная. Смерть волчьим шагом продвигалась по снегу. Судебный исполнитель вызвал свидетелей. Они ожидали в маленькой комнате в кулисах боковой части зала; ее дверь находилась как раз напротив скамьи подсудимых. Дверь каждый раз приотворялась ровно настолько, чтобы дать им проскользнуть наискосок, и одного за другим, каплю по капле, их впускали в зал. Они подходили к барьеру, поднимали правую руку и отвечали «клянусь» на вопрос, который никто не задавал. Нотр-Дам увидел, как входит Мимоза II. Судебный исполнитель прокричал, однако, «Хирш Рене», затем на вызов «Бертолле Антуан» появилась Первое Причастие, на вызов «Марсо Эжен» появилась Райское Яблочко. Таким образом, в глазах изумленного Нотр-Дама все девочки от Бланш до Пигаль лишались лучшего своего украшения: их имена теряли лепестки, — словно бумажный цветок, который держит в пальцах танцовщик и который по окончании спектакля становится всего-навсего железным прутиком. Не лучше ли ему было танцевать весь танец с обыкновенной железной проволокой? Вопрос заслуживает изучения. Педерасты показывали тот самый каркас, который распознавал Миньон под шелком и бархатом каждого кресла. Они были низведены до ничтожества, и это еще самое лучшее, что было сделано до сих пор. Они входили — с видом вызывающим или робким, надушенные, накрашенные — и начинали изысканно выражаться. Они больше не казались рощицами завитой бумаги, расцветающими на террасах кафе. Они были размалеванными убожествами. (Откуда берутся клички у педерастов? Сперва отметим, что ни одна из них не была выбрана ее обладательницей. Что касается меня, это другое дело. Я вряд ли смогу объяснить причины, по которым выбирал те или эти имена: Дивина, Первое Причастие, Мимоза, Нотр-Дам-де-Флер, Монсеньер появились не случайно. Между ними есть сродство, как в запахе ладана и оплывающей свечи, и иногда у меня рождается впечатление, что я собрал их среди искусственных или живых цветов в часовне Девы Марии, в мае, у подножия той гипсовой статуи, в которую был влюблен Альберто и за которой в детстве я прятал склянку со своей спермой.) Некоторые произносили какие-то жуткие уточняющие слова, как-то: «Он жил в доме 8 по улице Берт» или «В последний раз мы виделись 17 октября. Это было у Граффа». Мизинец, отставленный так, словно другие два пальца, указательный и большой, держали чайную чашечку, нарушал тягостную серьезность судебного заседания, и по этой непослушной соломинке распознавалась его трагическая тяжеловесность. Судебный исполнитель прокричал: «Господин Кюлафруа Луи». Поддерживаемая Эрнестиной, невероятно прямой и одетой в черное, единственной настоящей женщиной, появившейся на процессе, вошла Дивина. Все, что еще оставалось от ее красоты, исчезало на глазах. Тени и линии в панике покидали свои посты. Ее прекрасное лицо издавало душераздирающие призывы и вопли, трагические, словно крик покойницы. На Дивине было широкое пальто из верблюжьей шерсти, коричневое, с шелковистым отливом. Она тоже сказала: