Жан Жене - Богоматерь цветов

— Она тебе нравится? (Между собой педики говорили о своих друзьях в женском роде). Ты хочешь ее?

— Что я слышу! Она больше тебя не хочет, моя милая старушка?

— Нотр-Дам мне осточертела. Во-первых, она глупа, к тому же она мне кажется размазней.

— Тебе больше не удается даже возбудить ее! Дивина подумала: «Я тебя проучу, шлюха».

— Ну что, ты и вправду оставляешь ее мне?

— Тебе нужно только взять ее. Если сможешь. Одновременно она надеялась, что Нотр-Дам не поддастся:

— Ты знаешь, что она тебя ненавидит.

— Да-да-да. Да-да-да. Сначала меня ненавидят, а потом меня обожают. Но послушай, Дивина, мы можем быть подругами. Я хотела бы позволить себе Нотр-Дам. Оставь ее мне. Услуга за услугу, моя миленькая. Можешь во мне не сомневаться.

— О, Мимо, ты не представляешь, как я тебя знаю. Я доверяю тебе, моя-Вея.

— Вот именно. Послушай-ка, я тебя уверяю, я, в сущности, хорошая девочка. Приведи ее с собой как-нибудь вечерком.

— А Роже, твой мужчина?

— Она отправляется в армию. Что ты! Там, с офицершами, она забудет меня. Ах! Я буду Вся-Вдовушка! И вот я беру Нотр-Дам и оставляю ее при себе. У тебя есть две. У тебя есть все!..

— Ну, хорошо, я поговорю с ней об этом. Заходи к нам часов в пять, выпьешь чаю.

— Какая же ты добрая девочка, Дивина, как же я тебя обнимаю. Ты же еще такая миленькая, знаешь. Немножечко помятая, очень миленько помятая, и такая добрая.

Было около двух часов дня; они шли, сцепившись мизинцами, согнутыми в крючок. Чуть позже Дивина встретила Горги и Нотр-Дама вместе. Она дождалась, когда негр, уже не отходивший от Нотр-Дама ни на шаг, пошел в туалет. Вот как Дивина подготовила Нотр-Дама:

— Слушай, Дани, хочешь заработать сто монет?

— А в чем дело?

— Вот в чем. Мимоза хотела бы поспать с тобой часок-другой. Роже идет в армию, она остается одна.

— Ну, сотни мало. Если цену назначала ты, то плохо старалась.

Он ухмыльнулся. А Дивина:

— Цену назначала не я. Послушай-ка, иди с ней, и все устроится, Мимоза не жмотиться, если мальчик ей нравится. Ты, конечно, поступай, как хочешь. Я тебе говорю, а ты как хочешь. Во всяком случае она зайдет к нам часов в пять. Нужно только избавиться от Горги, понимаешь, чтобы чувствовать себя свободнее.

— Мы будем трахаться в мансарде вместе с тобой?

— О, да нет же, ты пойдешь к ней. У тебя будет время поговорить. Но только не прихвати у нее ничего, прошу тебя, не надо: могут возникнуть сложности.

— А! Там есть, что стащить? Можешь успокоиться: я не беру у приятелей.

— Постарайся протянуть подольше, будь мужчиной.

Дивина умышленно и ловко навела на мысль о воровстве. Это был надежный способ раздразнить Дани. А Горги? Когда он вернулся, Нотр-Дам поставил его обо всем в известность.

— Нужно сходить, Дани.

Негр не видел ничего, кроме сотни франков. Неожиданно в его голове возникло подозрение; до сих пор он считал, что деньги, которые водились у Нотр-Дама, тот имел от своих клиентов; разборчивость, которую он обнаружил в нем сегодня, заставила его заподозрить что-то другое. Он хотел узнать, что именно, но убийца выскальзывал, как уж. Нотр-Дам вернулся к торговле кокаином. В маленьком баре на улице Элизе-де-Бо-Зар, исполненном в стиле тюремной камеры, он раз в четыре дня встречался с Маркетти, который без гроша вернулся в Париж и теперь снабжал его наркотиками. Они были упакованы в маленькие пакетики из шелковой бумаги, которые помещались в другой, побольше, из коричневой ткани. Вот что он придумал: он засовывал левую руку в продырявленный карман брюк, чтобы усмирить или поласкать свой неудержимый член. Этой рукой он удерживал длинный шнурок, на котором висел, покачиваясь в штанине, мешочек из коричневой ткани.

— Если заявляется полиция, я отпускаю веревочку и пакетик бесшумно падает на землю. Очень удобно.

Эта ниточка связывала его с одной тайной организацией. Всякий раз, когда Маркетти передавал ему наркотик, он говорил: «Ладно, малыш», сопровождая эти слова беглым взглядом, который Нотр-Дам отмечал у корсиканцев, когда те, столкнувшись на тротуаре, бормотали друг другу:

— Слао К [50] Чао, приятель ( итал. ). .

Маркетти спрашивает у Нотр-Дама, хватит ли у того смелости::

— У меня ее полные карманы!

— О! барси [51] ласковая кличка педераста (арго). — отвечает кто-то.

Здесь я не могу не возвратиться к тем словам арго, которые вырываются из уст «котов» подобно тому, как пуки (жемчужины) вырываются из нежного зада Миньона. Одно из них, которое, кажется, больше других волнует меня — или, как любит выражаться Миньон, терзает, потому что оно жестоко — я услышал в одной из камер Сурисьер, которую мы называем «Тридцать шесть плиток», камере такой узкой, что ее можно считать корабельным коридором. Я услышал, как кто-то проговорил об одном крепком охраннике: «Да я его на палубе имел!», затем, немного спустя, «Да я его на рею насадил!». И сразу стало ясно, что человек, произносивший эти слога, проплавал лет семь. Великолепие такого выражения — рея вместо кола — заставляет меня трепетать с головы до ног. И тот же человек сказал позже: «Или же, если ты гомик, ты спускаешь штаны, и следователь простреливает тебе мишень…» Но это выражение было уже чересчур вольной шуткой; неуместное, оно разрушило очарование предыдущего, и я вновь оказывался на том твердом основании, которым является шутка, тогда как поэма всегда уводит почву из-под ваших ног и всасывает вас в лоно колдовской ночи. Он сказал еще: «Копенгаген!», но это было не лучше. Иногда, в самые горестные мои минуты, когда меня окончательно допекут надзиратели, я пою про себя эту поэму: «Я его на рею насадил!», которую я, пожалуй, никому не посвящаю, но которая утешает меня, осушает непролитые слезы, ведет меня по успокоенным морям — матроса той команды, которую мы видели в 17-м году на фрегате Кюлафруа.