Жан Жене - Богоматерь цветов

Своды и стены часовни Пресвятой Девы выбелены известью, а у Девы передник голубой, как воротнички у моряков.

Сторона, которой алтарь обращен к верующим, выглядит аккуратно; сторона, обращенная к Богу — это беспорядок из пыльного дерева и паутины.

Сумки сборщиц пожертвований сшиты из обрезков розового шелка от платья сестры Альберто. Но ко всему в этой церкви Кюлафруа уже привык; только церковь соседнего селения еще могла бы предложить ему новый спектакль. Постепенно и она была покинута богами, которые убегали при Приближении ребенка. Последний вопрос, который он им задал, получил резкий, как шлепок, ответ. Однажды, в полдень, каменщик ремонтировал паперть часовни. Стоявший на верхней ступеньке стремянки, он не показался Кюлафруа архангелом, ведь этот ребенок никогда не умел принимать всерьез изображений сверхъестественных существ. Каменщик и был каменщик. Впрочем, красивый парень. Вельветовые брюки четко обрисовывали его ягодицы и развевались вокруг ног. В воротничке расстегнутой рубашки его шея била ключом из жестких волос, точно ствол дерева из нежной травы подлеска. Дверь церкви была открыта. Лу прошел под ногами стремянки, опустив голову и глаза под небом, заполненным вельветовыми брюками, и проскользнул на хоры. Каменщик, заметив его, ничего не сказал. Он подумал, что мальчик хочет подстроить какую-нибудь шутку священнику. Сабо Кюлафруа простучали по плитам пола до того места, где пол покрывал ковер. Он остановился под паникадилом и церемонно преклонил колени на обшитой ковром скамеечке. Манера сгибать колени и жесты его были точной копией того, что делала сестра Альберто каждое воскресенье. Он упивался их красотой. Ведь эстетическое и моральное значение поступков напрямую зависит от способностей того, кто их совершает. Я вот спрашиваю себя, что означает чувство, которое какая-нибудь глупая песенка вызывает во мне точно так же, как и признанный шедевр. Эту способность данную нам, мы ощущаем внутри себя, и она становится вполне приемлемым движением, когда мы, к примеру, наклоняемся, чтобы сесть в машину, потому что в тот момент, когда мы наклоняемся, неуловимые воспоминания превращают нас в звезду или в короля или в бродягу (а это еще один король), который наклонялся так же и которого мы видели на улице или на экране. Когда я приподнимаюсь на носке правой ноги или поднимаю правую руку, чтобы снять со стены зеркальце или взять с этажерки миску, эти движения превращают меня в принцессу Т., потому что я видел, как выполняла их она, ставя на место рисунок, который только что мне показала. Священники, которые повторяют символические жесты, чувствуют, как им передаются свойства, но не символа, а первого исполнителя; священник, который, отпевая Дивину, незаметно повторял жесты, сопровождающие кражи или взломы, хвастался этими жестами, как трофейными доспехами вознесшегося на небо гильотинированного.

После того, как Лу зачерпнул несколько капель из кропильницы при входе, ягодицы и твердые груди Жермены привились к Кюлафруа, как позже привились мускулы, и он должен был носить их по тогдашней моде. Затем, приняв соответствующую позу, он шепотом помолился, делая акцент на поклонах головы и благородной медлительности крестного знамения. Тьма звала его из всех углов хоров, из всех кресел в алтаре. Маленькая лампа светилась; в полдень она искала человека. Каменщик, который насвистывал под портиком входа, принадлежал миру, Жизни, а Лу, один здесь, чувствовал себя властителем несметных сокровищ. Ответить на призывы труб, уйти в кромешную плотную тьму. Он молча поднялся, его сабо ступая перед ним, несли его с бесконечными предосторожностями по пушистому ковру, и застарелый запах ладана, ядовитый, как запах старого табака в обкуренной трубке, как дыхание любовника, притуплял страхи, новые и мучительные, которые рождались при каждом его жесте. Он медленно шевелил уставшими, вялыми, как у водолаза, мышцами, онемевшими от запаха, который так отдалял мгновение, что Кюлафруа, казалось, был и не там и не сегодня. Неожиданно перед ним на расстоянии протянутой руки возник алтарь, словно Лу нечаянно сделал гигантский шаг; и он догадался о святотатстве. Апостольские послания лежали на каменной плите. Эта тишина была тишиной особенной, настоящей, которую не могли нарушить внешние шумы. Они разбивались о толстые стены церкви подобно гнилым фруктам, брошенным мальчишками; и если шумы извне и были слышны, то нисколько не мешали тишине.