Генрих Бёлль - Ирландский дневник

- Он не хочет жениться, - говорит его мать, - ну не срам ли?

Конечно, срам. Он такой работящий и чистоплотный, он выкрасил в красный цвет ворота и каменные шишечки на ограде, в синий - оконные рамы под зеленой замшелой крышей; в глазах его всегда живет смех, и осла своего он похлопывает по холке очень ласково.

Вечером, когда мы брали у них молоко, мы спросили его о покинутой деревне, но и он ничего не умел нам рассказать. Ровным счетом ничего. Он никогда там не бывал, пастбищ у них там нет, и торфяные ямы тоже лежат в другой стороне, к югу, неподалеку от памятника ирландскому патриоту, повешенному в 1799 году.

- Вы уже его видели?

Да, мы уже видели его, и Тони, пятидесяти лет от роду, снова уходит, но на углу он превращается в тридцатилетнего, выше, на склоне горы, где он мимоходом треплет осла по холке, - в шестнадцатилетнего, а когда он задерживается на мгновение возле живой изгороди из фуксий, прежде, чем скрыться за ней, он вдруг становится похож на мальчишку, каким был когда-то.

- Скажи мне по совести, - спросил меня Патрик после пятой кружки пива, - считаешь ли ты всех ирландцев малость чокнутыми?

- Нет, - ответил я, - я считаю только половину ирландцев чокнутыми.

- Тебе бы надо стать дипломатом! - сказал Патрик и заказал шестую кружку. - А теперь скажи мне уж совсем по совести: считаешь ли ты ирландцев счастливым народом?

- Я считаю, - сказал я, - что вы счастливее, чем можете догадаться, а если б вы догадались, какие вы счастливые, вы б, уж верно, нашли какую-нибудь причину, чтобы стать несчастными. У вас есть много причин чувствовать себя несчастными, но главное - вы любите поэтическую сторону несчастья. Твое здоровье!

Мы снова выпили, и только после шестой кружки пива Патрик решился наконец спросить меня о том, о чем уже давно хотел спросить.

- А скажи-ка, - спросил он тихо, - ведь Гитлер был - мне думается - не такой уж плохой человек - просто он - мне думается - слишком далеко зашел.

Моя жена ободряюще кивнула мне.

- А ну, - тихо сказала она по-немецки, - не робей, выдерни у него этот зуб.

- Я не зубной врач, - так же тихо ответил я жене, - и мне надоело по вечерам ходить в бар; всякий раз я должен выдирать зубы, всякий раз одни и те же, хватит с меня.

- Дело того стоит, - сказала мне жена.

- Ладно, Патрик, слушай, - приветливо начал я, - мы точно знаем, куда зашел Гитлер: он шел по трупам миллионов евреев, детей…

Лицо Патрика болезненно передернулось. Он велел принести седьмую кружку и печально сказал:

- Эх, жалко, что и ты попался на удочку английской пропаганды, очень жалко.

Я не дотронулся до своего пива.

- Ладно, - сказал я, - дай уж я выдерну у тебя этот зуб; может, тебе будет немножко больно, но иначе нельзя. Только после этого ты станешь по-настоящему славным парнем. Так что давай я приведу в порядок твою челюсть, я все равно уже считаю себя странствующим дантистом…

Гитлер был… - начал я и рассказал ему все. Я уже набил руку, я стал искусным врачом, а когда пациент тебе симпатичен, действуешь осторожнее, чем когда работаешь просто по привычке, просто по обязанности. - Гитлер был… Гитлер делал… Гитлер говорил…

Все болезненнее дергалось лицо Патрика, но я заказал виски, я выпил за его здоровье, и он выпил, чуть поперхнувшись.

- Ну как, очень было больно? - осторожно спросил я.

- Да, - сказал он, - очень, и пройдет еще несколько дней, пока вытечет весь гной.

- Не забывай регулярно полоскать рот, а если будет болеть, приходи ко мне - ты знаешь, где я живу.

- Я знаю, где ты живешь, - сказал Патрик, - и я непременно приду, потому что болеть будет наверняка.

- И все-таки, - сказал я, - хорошо, что зуб вырван.

Но Патрик промолчал.

- Выпьем еще по одной? - грустно спросил он.

- Да, - сказал я. - Гитлер был…

- Перестань, - сказал Патрик, - перестань, пожалуйста, там открытый нерв.

- Ну и прекрасно, - сказал я, - значит, он скоро отомрет, значит, надо выпить еще по одной.

- Неужели тебе не бывает грустно, когда у тебя выдерут зуб? - устало спросил Патрик.

- В первую минуту бывает, - сказал я, - а потом я радуюсь, когда больше не гноится.

- А всего глупей, - сказал Патрик, - что теперь я и вовсе не знаю, чем мне так нравятся немцы.

- Они, - тихо сказал я, - должны тебе нравиться не благодаря , а вопреки Гитлеру. Нет ничего тягостнее, чем если кто-нибудь черпает симпатии к тебе из сомнительных, на твой взгляд, источников. Допустим, если твой дедушка был налетчик и ты знакомишься с кем-то, кто восхищается тобой именно потому, что твой дедушка был налетчик, тебе крайне тягостно; другие, со своей стороны, восхищаются тобой именно потому, что ты не налетчик, но ты предпочел бы, чтобы они восхищались тобой, даже если ты станешь налетчиком.