Андре-Марсель Адамек - Хозяин черных садов

На Перепелином лугу до первых заморозков я обычно оставляю пастись нескольких молодых коров с молочными телятами, так как это пастбище хорошо защищено от ветров, что дуют по пологому склону к югу. Ни один лозоходец ни разу не нашел там источник. Мишель помогает мне наполнить старые поилки из голубого камня. Он зажигает сигарету, улыбается мне и начинает нерешительно:

— Я хотел бы поговорить с тобой о маме…

С минуту он молчит, проверяя мою реакцию. Вода, журчащая в поилке, вызывает у меня мучительное желание отлить, но это не лучший момент.

— Ну, сын?

— Честно говоря, мне кажется, у нее немного подавленный вид. Я подумал, что, может быть, ей стоит провести несколько дней у нас… Мы могли бы забрать ее завтра вечером и привезти обратно в следующую субботу.

— Ты прав, это ей, безусловно, пойдет на пользу.

— Что касается работы, если хочешь, я могу взять два дня после обеда и приехать тебе помочь.

— За работу не волнуйся, я разберусь.

Теперь я могу пойти отлить перед изгородью. Я знаю, почему Мишель решил меня сопровождать. То, что я принял за прилив дружбы с его стороны, было, в конечном счете, только дипломатическим демаршем в пользу матери.

— Холодает, — говорит он, потирая бока.

— Да, холодает.

Прикрепляем шланг к цистерне и уезжаем в тот момент, когда солнце опрокидывается за гребни Оллегарда. Голубые сумерки окутывают кабину. Я различаю только профиль Мишеля, слабо вырисовывающийся против света, несколько расплывчатых линий, которые потихоньку стираются и вскоре совсем исчезают во влажном тумане, застилающем мне глаза.

Я проснулась внезапно, в поту, с горящими висками. Кантен обнимал рукой мое бедро, и я чувствовала его дыхание на своем затылке. Я тихонько отодвинулась от него.

Во второй раз один и тот же сон настигал меня среди ночи. Его нельзя было назвать в полном смысле слова кошмаром: просыпаясь, я испытывала чувство страха и отвращения, но одновременно мое сознание хранило след темных удовольствий.

Это происходило в зачумленной деревне, около часовни, на руинах. На мне было длинное, белое, очень просторное платье, похожее на те, в каких некогда вели на эшафот приговоренных к казни. Колючий кустарник и острые камни не ранили моих босых ступней. Я шла сквозь грозу, ослепляемая вспышками. Ветер яростно крутил мое платье. Наконец я заметила его, того, кто ждал меня у фонтана, и двинулась без страха ему навстречу. На его человеческом теле, темном и узловатом, покрытом толстым мехом, вздрагивала голова оленя, рогами устремленная в грозовые вспышки. Когда я была в двух шагах от него, я ощутила на себе его дыхание, более мощное, чем ураганный ветер. Его острый фаллос был устремлен на меня как кинжал, и я насаживалась на него, издавая громкий крик. В тот момент у меня было ощущение, что я умерла. Мужчина-олень, каждым своим движением отрывавший меня от земли, выкрикивал имя Бишели. Моя поясница заледенела, и ее согревало только тяжелое и обжигающее семя. И тогда, окутанная странным покоем, я достигала часовни и ложилась в ее глубине на строительный мусор. Мой живот округлялся на глазах, груди полнились молоком. Эта молниеносная беременность доставляла мне острое удовольствие, доводившее меня почти до оргазма. И все же я боялась, что мое чрево вытолкнет лишь пораженного проклятием ребенка. Мне приходили в голову имена: Бишело, Бишелетта. Мое удовольствие питалось этим страхом. Наконец я рожала и выносила на свет новорожденного, завернутого в тряпье. Это была Иоланда. Я дала жизнь Иоланде. И я плакала от радости.

Мне никак не удавалось снова заснуть. Кантен перевернулся на спину и шумно дышал ртом. Снаружи, прямо за окном, раздался пронзительный птичий крик. Поль объяснил мне, что в нашем каштане жила маленькая сова. Он застал ее однажды вечером: она держала в клюве наполовину проглоченную землеройку, которая еще шевелилась. Он был так возмущен жестокостью маленькой хищницы, что Кантену пришлось уговаривать его не бросать в нее камни.

Будильник показывал три часа. Я тихонько поднялась и, не зажигая керосиновой лампы, ощупью пошла к двери.

Иоланда крепко спала. Она не услышала, как заскрипел паркет у меня под ногами. Я натянула ей на плечи одеяло, сбитое к ногам. Ее руки были холодными, а лоб горячим. С тех пор как пропала собака, она вошла в фазу ухудшения, и все наши усилия были напрасны. Братьям не удавалось больше заинтересовать ее своими играми. Долгие часы она оставалась неподвижной, ко всему безучастной, со взглядом, уходящим в пустоту.