Титью Лекок - Закон бутерброда

< Поль > знаю, я понял. Но мне не надо, чтобы ты в меня влюблялась, а то будешь потом меня домогаться по интернету, а у меня и без тебя забот хватает

< Марианна > Кристоф, вот чем хорош твой друг, так тем, что ну прямо вообще не грузит…

Они продолжали болтать. Марианна – сидя за столом в своей однушке в недрах XIX округа, Кристоф – растянувшись на диван-кровати в двушке в Бельвиле, Поль – в своей комнате, в доме в Ла-Рошели, пока родители в гостиной играли в свой чертов скрэббл. Болтали, пока Кристоф не положил конец их ночным радениям.

< Кристоф > так, друзья дорогие, время позднее, может, спать пойдем, у меня завтра детеныш в восемь утра проснется.

< Марианна > тогда спокойной ночи.

< Поль > до завтра!

*Кристоф отключился от канала #miseaupoint

*Марианна отключилась от канала #miseaupoint

*Поль отключился от канала #miseaupoint

На следующее утро Марианна проснулась с мыслью, а существует ли она вообще. Вопрос этот вертелся у нее в голове, пока она глядела на потолок своей убогой однушки и на солнце, пробивавшееся пунктиром сквозь удручающе грязные пластиковые жалюзи. Лежа голышом под одеялом, она ощущала в желудке какой-то давящий ком. Маленькие такие тиски, которые время от времени сжимались – как в раз в те минуты, когда она вспоминала, что видео, наверно, все еще висит в сети.

В обычное время она с утра всегда чувствовала подъем. Вскакивала с постели, чтобы привести себя в порядок перед тем, как идти на факультет или в лицей, где она работала воспитательницей, или чтобы вскипятить чайник, или пописать, или схватиться за компьютер. Короче, что-то всегда толкало ее к жизни, отрывало от сонного бездействия. В это утро она впервые за долгое время не шевельнула ни рукой, ни ногой, лежала как пришибленная. Живот у нее регулярно поднимался и опускался, глаза моргали, но остальное тело застыло в неподвижности, замурованное в бетонной плите одеяла. Зачем вставать, когда тебя никто нигде не ждет? Когда тебя больше нет? По лицу вбок поползла слеза, а она в приступе тошнотного мазохизма все повторяла себе, что никто ее не ждет. Готье ее ненавидит. Вообще не желает с ней соприкасаться, и, конечно, за дело. Пустила псу под хвост историю их любви, весело оттопталась на всем, что было между ними красивого, искреннего, честного. Теперь она лишена даже последней роскоши – пожалеть себя, потому что в нынешнем ее положении не виноват никто, кроме нее самой, одиночки в жалкой однушке, с так и не дописанным дипломом – потому что пора уже наконец взглянуть в лицо реальности и признать, что за оставшиеся две недели она его не напишет, а значит, придется остаться на второй год – полустуденткой, полуслужащей, без копейки денег и без малейшего представления о будущем, в которое она мучительно вползала. “Мы не хотим мира, в котором мы застрахованы от голодной смерти в обмен на риск умереть от тоски” [7]. Рауль Ванейгем. Дружок Дебора. Она бы обеими руками подписалась под его замечательной программой, но он не сказал ничего конкретного о том, что за жизнь ее ждет, даже если ей удастся выбраться из грязного болота, куда она в последние месяцы погружалась.

Мать вашу… тяжко-то как, подумала она, и живот ее сжался, а к горлу подступили рыдания. Она свернулась калачиком, накрывшись одеялом с головой, и боль победила. Она расплакалась – со сдавленными горловыми звуками, как плачут взрослые, когда тело выходит из-под контроля. Слезы накатывали регулярно, как прибой. Ее захлестывала волна рыданий, била о берег с такой силой, что перехватывало дыхание, потом отступала, а за ней поднималась новая волна и била в свой черед, и она опять тонула.

Марианне казалось, что она в самом буквальном смысле изливается досуха. Она не плакала, когда он тыкал ее носом в ее ложь, когда требовал рассказать все, когда часами оскорблял, когда выкинул ее вещи на лестницу. Хныкать – удел жертв. Она держала удар, как настоящий преступник. А потом надо было делать кучу всего, искать новое жилье, ночевать у друзей, гулять, пить, трахаться. Неделями она успешно торговалась со своей болью.

Но в то воскресное утро, в середине августа 2006 года, ей ничего больше не оставалось, как взглянуть в лицо боли, которая, притаившись в тишине, ждала своего часа.

Приступ бессилия продолжался долго. Больше часа она оплакивала все, что потеряла, и все, что не сумела обрести.